Прислушиваясь с тревогой к гулу пушек, каждый из нас думал: «Как-то я выдержу этот суровый первый экзамен войны?» А тут этот проклятый дождь без конца и края, и не скрыться, не спрятаться от него. Я надел на голову стальную каску, чтобы хоть голову защитить от дождя; тенькающие по стали капли своим звоном дополняли тревожную музыку далекого боя. К нашему строю на высокой лошади, чавкающей копытами по глубокой грязи, подъехал молодой политрук батареи — чуваш по национальности. Он, конечно, чувствовал наше настроение и, желая, по-видимому, поддержать наш боевой дух, бросил:　

— Давайте, товарищи, споем песню!

Хотя мы были еще «молодыми солдатами», но уже умудренными по возрасту людьми, и могли оценить по достоинству благие намерения нашего молодого политрука. Но петь явно никому не хотелось. Представив, как в этот проливной дождь зазвучат хором наши простуженные, срывающиеся от тревожного волнения голоса, я подумал, как, наверное, и все: «И кому на ум взбредет петь в такую минуту?»　

Вдруг из строя, сняв шинель и пилотку и передав их соседу, вышел Корсаков.

— Товарищ политрук, разрешите мне спеть соло? — обратился он к немного озадаченному политруку.

По строю, несмотря на общий пониженный тонус, прокатился легкий иронический смешок. Политрук, помедлив, сказал неуверенно:　

— Ну, что ж, спойте, Корсаков!

Никто ни разу не слышал голоса певца. И тут, в таких неподходящих условиях, сольное пение грозило обернуться только комичной выходкой, фарсом, и мне стало даже немного жалко чудака Корсакова.

И вдруг сильный, красивый, страстный до самозабвения баритон покрыл и смешки, и шум дождя, и свист ветра, и отдаленный гул пушек…

Ой, да ты, степь широкая, степь раздольная…

Все, все смел голос Корсакова: и наше предубеждение, и наше тревожное настроение, и все шумы, мешающие песне.

Оглянувшись по сторонам, увидев тускло освещенные бледной зарей, изумленные, восторженные лица товарищей, я понял, что песней покорены все.

Ой, да широко ты, степь, пораскинулась!.. —　

неслось над нами. И, странное дело, то, что, казалось бы, должно было мешать песне в этих необычных обстоятельствах, как раз это помогало ее звучанию: шум плотного дождя, свист ветра, звон дождевых капель по каске, гул артиллерии за Днепром стали вдруг могучим аккомпанементом вдохновенному певцу, и никакой оркестр не смог бы заменить этого аккомпанемента войны и жизни.

Ой ты, Волга-матушка, река вольная!..　

Исполняемая в состоянии величайшего душевного подъема, могучей рекой лилась над нами народная песня о Родине, о Волге-матушке, о степном орле, о бурлаках. В гуле пушек слышалась могучая поступь нашего народа, всей душой ощущалось величие духа его.

Как вспышка магния, осветила сознание мысль: «Нет и не будет темных сил, которые смогли бы покорить, поработить ее, мою Родину! Останусь жив я или нет, но все будет так, как надо…»　

Когда Корсаков закончил песню, все мы, ошеломленные, захваченные чувствами, долго молчали. Шумел только проливной дождь да грохотали вдали пушки… Затем восторженные крики:　

— Браво, Корсаков! Молодец, Корсаков!

Все из строя бросились к певцу. Обнимали, целовали этого неловкого, большой души человека, качали, подбрасывали вверх. В полумраке над возбужденной толпой взлетала неуклюжая мокрая фигура певца с красным счастливым лицом, возбужденным и разгоряченным великим творческим подъемом…

И здесь, в лагере, на каждом шагу я вижу, как велика сила искусства в условиях неволи.

Восприимчивость узников к искусству, к художественному слову, к песне остра и глубока. Думы, воспоминания о пережитом, гнев, скорбь, возмущение — все условия жизни в лагере смерти подготовляют восприимчивость узника; и часто одна только строка стиха, знакомый с детства мотив песни становятся как бы детонатором и вызывают взрыв чувств и бурю страстей. У пленных большая потребность в песне, которая часто поется больше душой, чем голосом, в художественном слове, в пословице.

Вот, укладываясь спать в груде товарищей, кто-то, смотря на вечернюю зарю за пулеметной вышкой, еле слышно, густым, рокочущим басом запевает первые слова «Заповита» Шевченко.

Як умру, то поховайте　

Мене на могили…

Высокий лирический тенор вдруг подхватывает:　

…Серед степу широкого,　

На Вкраини милий…

Страстный тенор как бы вьется над стелющимся рокочущим басом, то взлетая над ним, то снижаясь к нему. Хорошо, очень хорошо поют певцы:　

Щоб лани широкополи　

И Днипро, и кручи　

Було видно, було пути,　

Як реве ревучий.　

Все кругом, кто подняв воротник и опустив глаза долу, кто устремив взор в небо, где начинают светиться первые звезды, все — украинцы, русские, белоруссы, грузины — слушают эти задушевные, ставшие всенародными слова…

А когда запоются ожидаемые всеми гневные, страстные слова, звучащие здесь, в неволе, как прямой призыв к борьбе:　

Поховайте та вставайте,　

Кайданы порвите,　

И вражою злою кровью　

Волю окропите… —　

волнующее сознание, что всю массу окружающих тебя людей захватило большое, могучее патриотическое чувство, заставляет и твое сердце биться в учащенном едином ритме…

И ощущаешь всей душой, что окружающие тебя в Яме тысячи узников — не разрозненные песчинки, а советские люди, объединенные общими чувствами, настроениями мыслями, идеями…

В лагере ходит по рукам маленькая книжка со стихами Лермонтова. Думая свои тяжелые думы, иду по лагерю. Вот сгрудились в кучу люди, слышу слова, необычайно созвучные моим чувствам и настроению:　

Синее небо отсюда мне видно:　

В небе играют все вольные птицы;　

Глядя на них, мне и больно и стыдно.　

Протискиваюсь ближе к читающему и слушаю с замиранием сердца строфы стихотворения Лермонтова «Пленный рыцарь»:　

Нет на устах моих грешной　молитвы,　

Нету ни песни во славу любезной;　

Помню я только старинные битвы,　

Меч мой тяжелый да панцирь　железный.　

В каменный панцирь я ныне закован,　

Каменный шлем мою голову давит,　

Щит мой от стрел и меча заколдован,　

Конь мой бежит, и никто им не правит.　

Быстрое время — мой конь неизменный.　

Шлема забрало — решетка бойницы,　

Каменный панцирь — высокие стены,　

Щит мой — чугунные двери темницы.　

Мчись же быстрее, летучее