Душно под новой бронею мне стало!　

Читает стихи молодой парень.

— Товарищ, дай почитаю я! — прошу его.

Он, отдав мне книжку, подул на озябшие руки, засунул их в рукава и приготовился слушать. Быстро перелистав книжку, решаю, что здесь сейчас особенно прозвучит, и читаю:　

Гарун бежал быстрее лани,　

Быстрей, чем заяц от орла;　

Бежал он в страхе с поля брани,　

Где кровь черкесская текла.　

Читаю со страстью, со злостью, зная, что некоторые из нас, быть может, смалодушничали. Слова Лермонтова здесь обжигают, и вижу, как склоняются у некоторых головы от этих гневных обличающих слов…

Но весь свой запал чувств я вкладываю в призывные пламенные слова:　

Отец и два родные брата　

За честь и вольность там легли,　

И под пятой у супостата　

Лежат их головы в пыли.　

Их кровь течет и просит мщенья…

Бросаю слова патриота-поэта людям и всем сердцем своим ощущаю, что падают они в души неотразимо, как слова революционных прокламаций…

Своим изменивший　

Изменой кровавой,　

Врага не сразивши,　

Погибнет без славы,　

Дожди его ран не обмоют,　

И звери костей не зароют…

Как волновали тогда слова другого великого русского поэта, обращенные в свое время к другим узникам, но находившие горячий отклик и в наших сердцах!

Оковы тяжкие падут,　

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,　

И братья меч вам отдадут.　

«И братья меч вам отдадут!» Отдадут ли нам меч наши братья? Доверит ли нам Родина оружие? Ведь фашисты все время трубят в рупоры, что все пути на Родину нам уже отрезаны, что нас, всех без исключения, там объявили предателями, что за один только факт пребывания в плену нас ждет расстрел, в лучшем случае — «сибирская ссылка».

Нет веры у нас этим словам. «Мели Емеля — твоя неделя», — слышатся реплики из дальних толп, но все же какое-то беспокойство зарождается в душе.

«И братья меч вам отдадут», — снова и снова звучат в сердце слова.

…Под обрывом, в затишье от холодного осеннего ветра, расположилась большая группа узников. В центре ее, опершись друг на друга спинами, сидят два парня. Один из них, тонкокостный, белокурый, с большими ввалившимися светлосерыми глазами, всей своей внешностью и манерами напоминает актера. Устремив глаза в пространство перед собой, он что-то декламирует. Подхожу. Опускаюсь на землю среди жадно слушающих парня людей. Слушаю.

В тоске сердечных угрызений,　

Рукою стиснув пистолет,　

Глядит на Ленского Евгений.　

«Ну, что ж? убит», — решил сосед.　

Убит!..

Лежащий рядом старичок в фетровой старой шляпе шепчет мне восхищенно:　

— Второй час читает, как по книге… Всего «Евгения Онегина» знает. И надо же иметь такую золотую голову. А смотри, сам-то он чуть живой…

…Зарецкий бережно кладет　

На сани труп оледенелый;　

Домой везет он страшный клад.　

Почуяв мертвого, храпят　

И бьются кони, пеной белой Стальные мочат удила　

И полетели, как стрела.　

Вдохновенные стихи поэта воспринимаются как кристально чистый родник, приникая к которому, освежаешься, омываешь свою измученную душу и выпрямляешься.

Если стихи Лермонтова, Пушкина, Шевченко своими поэтическими образами вызывали те чувства, которые укрепляли нас, то советские листовки, которые разбрасывались нашими самолетами и заносились к нам ветром или узниками, выходившими за проволоку на какие-либо работы, были голосом нашего советского народа, ободрявшим нас, рассказывавшим правду о войне (фашисты все время объявляли, что Москва и Ленинград пали). Эти листовки были голосом Родины, приказывавшей нам, своим сынам, встать в строй.

«Прочти и передай товарищу!» С каким волнением читали мы эти маленькие листочки, прилетевшие из-за линии фронта!

Узники ловили каждое слово вестников свободы. «Смерть немецким оккупантам!» — горят напечатанные красным шрифтом призывные слова Родины.

Из нор, вырытых в обрывах, выползают обессиленные большеглазые дистрофики, потерявшие веру в то, что им удастся пробиться к еде, и тихо угасающие в своих могилах-норах. Стоя в толпе, окружающей чтеца, устало склонив головы на плечи товарищей, они тоже ловят волнующие слова родных листовок. Жизнь этих людей теплится, как пламя догорающей свечи, временами вспыхивая и угасая снова; листовки для них — последние весточки Родины.

Более сильные телом и духом слушают листовки как горячий призыв к борьбе, как приказ партии и народа. Лаконичные, пламенные призывы листовок помогают определить линию поведения, заставляют осознать: надо что-то делать!

Ты — советский человек. В каких бы сложных условиях ты ни оказался, находи свое место во всенародной священной борьбе с врагом. Пусть не велик будет твой вклад в общее дело, но из малого складывается большое. Больше пыток, больше смерти бойся, товарищ, поступков, которые могут привести тебя к измене. Коварен и хитер враг: сделав первый ошибочный шаг, ты можешь оказаться в его сетях и поднимешь невольно руку на самое святое — Родину. Останови товарища от необдуманного шага! Не теряй веру в нашу победу, укрепляй ее в поколебавшихся духом, вселяй эту веру в других. Погибнуть, уйти из жизни здесь легко. Пройти все испытания и выжить — неизмеримо труднее. Помоги выжить товарищу! Ищи опоры в товариществе, в «широком плече», в организации. Сила — в единстве! Учись быстро отличать смелого от труса, отважного от малодушного, верного от продажного, своего человека от предателя и провокатора. Все помыслы твои, все мечты твои и чаяния должны быть направлены к тому, чтобы выдержать все испытания, уйти из плена и встать в строй.　

Помоги это сделать товарищу!

Если же тебе выпадет тяжкая доля быть угнанным за пределы родной земли и всю войну скитаться по лагерям смерти, ты должен научиться помогать делу Победы и там, организуя взаимопомощь, сопротивление, саботаж, вредительство, подпольные организации и побеги.

…Зная могучую объединяющую силу листовок, фашисты рыскают по лагерю и расправляются с теми, кого застают за чтением. Часовые на вышках, увидев издали сгрудившихся узников, подозревая, что они читают листовки, открывают огонь из пулеметов. Так была расстреляна группа абхазцев, что-то рассматривавших сидя кружком.

Вот из центра Ямы с бранью и криками, орудуя палками, пробивают в толпе проход полицаи. По проложенной дороге идет молодой паренек. Он без пилотки,