Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось. Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас, ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.

Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был сильный. Для этого на свете слишком много слабых. Единственная правота – доброта. От зла, от гнева, от ненависти – пусть именуемых праведными – никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело. Условия существования слишком тяжелы, чтобы их еще усложнять. Я надеюсь, Вы поймете меня правильно, поймете, о чем я прошу.

Я прошу дать мне возможность и дальше существовать в русской литературе, на русской земле. Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав. Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли он иметь место вообще. Жаль, что не написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится.

С уважением

Ваш И. А. Бродский[1045]

В ряду обращенных к Брежневу позднейших писем деятелей русской культуры, связанных с тем же поводом – потерей советского гражданства[1046], письмо Бродского занимает особое место.

Прежде всего, оно не было «открытым». В соответствии с заявленными Бродским еще в 1968 году принципами, его обращение, направленное непосредственно Генеральному секретарю КПСС[1047], продолжало линию частной коммуникации Бродского с властью, начатую Заявлением в ЛО СП РСФСР и продолженную неотправленным в декабре 1970 года письмом Брежневу. Русский текст письма был впервые опубликован по одной из машинописных копий, оставленных автором у друзей в СССР, лишь в 1989 году[1048]. Эта публикация была осуществлена с разрешения автора, однако в 1972 году Бродский не планировал предавать свое письмо Брежневу гласности.

Карл Проффер, которому Бродский рассказал в Вене о существовании письма, но не показал его текст, зафиксировал в дневнике принципиальный для Бродского характер прагматики текста. Речь идет о разговорах Бродского с венским журналистом и писателем Хайнцем Маркштейном, мужем переводчицы Элизабет Маркштейн, с которой Бродский был знаком по Ленинграду и к которой обратился перед прилетом в Вену с просьбой встретить его[1049]:

С Маркштейном Иосиф обсуждал свое «прощальное» письмо Брежневу, о котором мне мало рассказывал. Сказал, что в нем содержатся те же идеи, что в неотправленном письме о смертном приговоре Кузнецову. <…> Маркштейн сказал, что он должен опубликовать письмо, но Иосиф ответил: «Нет, это касается только Брежнева и меня». Маркштейн спросил: «А если опубликуете, оно уже не Брежневу?» Иосиф сказал: да, именно так[1050].

Как и в случаях с Заявлением в ЛО СП РСФСР и неотправленным письмом в защиту «самолетчиков», для Бродского кардинально важно сохранение персонального характера своего обращения. Частный характер письма позволял избежать попадания в публичный (=политический/партийный/коллективистский) контекст, нивелирующий, по убеждению Бродского, ценность высказывания Поэта и искажающий его акустику[1051].

Уникальной особенностью, отличающей письмо Бродского от эпистолярных обращений советских деятелей культуры 1960–1970-х годов к вождям (Хрущеву и Брежневу), также сохранявших (пусть и по другим причинам) непубличный характер – в том числе писем Евгения Евтушенко и Андрея Вознесенского[1052], – является позиция и стилистика говорящего. В отличие от письма Бродского, который намеренно прибегает к вызывающей при обращении к советскому вождю «профетической» интонации («Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению» и т. д.), письма «официальных» поэтов были отправлены из ситуации заведомой и добровольно принимаемой их авторами подчиненности советским стилевым конвенциям, декларации полной лояльности государству и зависимости от адресата. В них не было и доли «благородства» и «независимости», отличающих, по словам Пушкина в письме А. А. Бестужеву, говорящего с «русским царем» «русского поэта»[1053] и – в реалиях второй половины XX века – де-факто поднимающих партийного вождя до интеллектуального уровня автора[1054].

Написанное из совершенно иной традиции, в которой именно независимость служит залогом равенства Поэта и властителя, письмо Бродского осталось последней в истории русской культуры попыткой воспроизведения со стороны литератора пушкинской модели взаимоотношений «Поэт ↔ Царь»[1055].

20

Утром 4 июня 1972 года Иосиф Бродский вылетел из ленинградского международного аэропорта с неофициальным названием «Шоссейная» (с 1 января 1974 года – «Пулково») рейсом «Аэрофлота» Ленинград – Будапешт. После пятичасовой пересадки в Будапеште рейсом Austrian Airlines он прибыл в Вену[1056].

Вместо паспорта у Бродского была действительная до 5 июня 1972 года советская выездная виза М № 208098 на постоянное жительство в Израиль на имя Бродского Иосифа Александровича, 1940 года рождения. Пунктом выезда значился «Ленинград А/П» – ленинградский аэропорт. Виза была выдана ему в день тридцатидвухлетия – 24 мая. Томас Венцлова зафиксировал в дневнике рассказ Бродского о ее получении в городском Отделе виз и регистраций МВД СССР (ОВИРе): «Когда мне ее выдали, я сказал: „Спасибо“. Они говорят: „Не за что“. „Действительно не за что“, – ответил я»[1057].

Начался новый, непредвиденный Бродским, период его биографии.

Необходимость строить будущую литературную биографию на совершенно иных, нежели в СССР, основаниях, занимала Бродского уже предотъездные дни. Накануне вылета он говорил Томасу Венцлове: «Там я не буду мифом. Буду просто писать стихи, и это к лучшему»[1058].