– Коли вы уж приняли такое решение, то я прошу вас, поскольку он поэт, а следовательно, существо ранимое, впечатлительное – а я знаю, как вы обращаетесь с бедными евреями…

(Что уж полное вранье! То есть этого он не мог бы сказать!)

– …я прошу вас – постарайтесь избавить Бродского от бюрократической волокиты и всяких неприятностей, сопряженных с выездом.

И будто бы этот человек ему пообещал об этом позаботиться. Что, в общем, является абсолютным, полным бредом! Потому что если Андропов сказал Евтуху, что я по дороге в Израиль или уже в Израиле и, следовательно, не в их юрисдикции, то это значит, что дело уже сделано. И для просьб время прошло. И никаких советов Андропову давать уже не надо – уже поздно, да? Тем не менее я это все выслушиваю, не моргнув глазом. И говорю:

– Ну, Женя, спасибо. <…>

И он подходит ко мне и собирается поцеловать. Тут я говорю:

– Нет, Женя. За информацию – спасибо, а вот с этим, знаешь, не надо, обойдемся без этого.

И ухожу. Но чего я понимаю? Что когда Евтушенко вернулся из поездки по Штатам, то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу. И он изложил им свои соображения. И я от всей души надеюсь, что он действительно посоветовал им упростить процедуру. И я надеюсь, что моя высылка произошла не по его инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что в качестве консультанта – он, конечно, там был. Но вот чего я не понимаю – то есть понимаю, но по человечески все-таки не понимаю – это почему Евтушенко мне не дал знать обо всем тотчас? Поскольку знать-то он мне мог дать обо всем уже в конце апреля. Но, видимо, его попросили мне об этом не говорить.

Хотя в Москве, когда я туда приехал за визами, это уже было более или менее известно. <…> Между прочим, эту историю с Евтушенко я вам первому рассказываю, как бы это сказать, for the record[1010].

Сопоставление двух этих нарративов с известными на сегодняшний день фактами показывает необъективность Бродского в оценке поведения Евтушенко и степени достоверности его рассказа.

Евтушенко говорил правду, упоминая об инциденте с украинскими националистами в США, – он имел место 18 февраля во время чтений в городе Сент-Пол в Миннесоте[1011]. По понятным причинам Евтушенко отказался назвать имя своего «контакта» в КГБ Бобкова – и Бродский ошибочно (из-за неадекватного представления об уровне обсуждения своего вопроса в КГБ) принял его за председателя КГБ Андропова. Бобков действительно сопровождал Евтушенко во время поездки на VIII Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Хельсинки в 1962 году[1012]; по просьбе Бобкова Евтушенко написал там стихотворение «Сопливый фашизм». Наконец, в московском аэропорту у него действительно были изъяты 124 книги, признанные таможенниками антисоветскими[1013].

Психологический рисунок диалога Евтушенко с Бобковым становится ясен, если учесть, что говорящие оперируют разным объемом и качеством касающейся Бродского информации.

Евтушенко, говоря о проблемах Бродского, учитывает вполне (с его точки зрения) конвенциональный в политическом смысле характер поведения Бродского и его текстов. Разговор не случайно начинается с упоминания им вопросов о Бродском, которые он получал, находясь в США. При обращении к теме Бродского Евтушенко, таким образом, никак не выходит из своей компетенции добровольного «конфидента» органов госбезопасности по вопросам «внешнеполитической пропаганды». Ситуация с Бродским искренне представляется ему контрпродуктивной с точки зрения государственных интересов СССР. По сложившимся у Евтушенко еще в 1965 году представлениям, «дело Бродского» есть уже исправленная государством ошибка («Вы освободили Бродского…») и его дальнейшая искусственная политизация лишь на руку противникам СССР. Так, отвечая на пресс-конференции в Риме за три с небольшим месяца до освобождения Бродского на вопрос о нем, заданный эмигрантом, Евтушенко сказал:

Знаю, что вас интересует не поэзия Бродского, а только «дело» Бродского. Многие советские писатели, поэты, художники и композиторы заступались за него. Дело теперь пересматривается, и я уверен, что все закончится благополучно. Но боюсь, что, когда он будет на воле и наши журналы будут публиковать его стихотворения, он перестанет представлять для вас интерес[1014].

В русле этих же убеждений находятся соображения Евтушенко о том, что при осторожном «поведении его [Бродского] литературная судьба могла бы стать гораздо успешней»[1015]. Обращаясь к Бобкову, Евтушенко уверенно действует в привычном ему (и легитимном для КГБ) амплуа «помощника» – не столько Бродского, сколько органов госбезопасности – и в этом смысле, действительно, «не говорит о чужих делах», а занимается своим. Как «консультант» он делится с Бобковым недавним американским опытом и, апеллируя к этому опыту, пытается донести до него мысль о том, что искусственно (с его точки зрения) созданная непоследовательностью властей («если человека выпустили, то логично все-таки напечатать его стихи потом») «проблема Бродского» является проблемой для внешнеполитического имиджа СССР. Недавняя история с неудачной попыткой издать в Ленинграде – при поддержке руководителя ЛО СП РСФСР О. Н. Шестинского – книгу стихотворений Бродского представляется Евтушенко досадным «сбоем системы», который необходимо исправить, доведя благоприятное для государства «закрытие» «проблемы Бродского» до конца и ликвидировав, таким образом, точку уязвимости СССР для западной пропаганды. Он совершенно не представляет степени остроты и актуальности этой темы для своего собеседника из КГБ.

Для Бобкова тема Бродского весьма болезненна – как раз незадолго до встречи с Евтушенко он вынужден был решать проблему с предполагаемым браком Бродского с гражданкой США, регистрацией их заявления в ленинградском ЗАГСе и начавшейся борьбой Бродского за свои законные права – не получая удовлетворительного ответа из ЗАГСа о дате регистрации, Бродский направляет письмо в Верховный совет РСФСР (или СССР) с жалобой на затягивание процедуры регистрации брака[1016]; именно это письмо, по-видимому, имеет в виду Бобков, говоря о написанном Бродским «письме» с выражением желания «уехать в Америку».

При этом, как уже говорилось, КГБ интересует не литературная, а поведенческая («Кто-то так ведет себя, кто-то иначе…») сторона дела – для Бобкова, хорошо (в отличие от Евтушенко) знакомого с секретным досье Бродского, поэт остается прежде всего потенциальным угонщиком самолета и (о чем не говорится вслух) лицом, отказавшимся от сотрудничества с органами.

Неожиданный для Бобкова поворот разговора с Евтушенко на «дело Бродского» вызывает у него