У Рётке была репутация нетрадиционного преподавателя[57]. Однажды на лекции о физическом действии он вылез через окно на крышу аудитории. Иногда он проводил занятия в местном баре. Но он также был требователен. Он, словно мантру, повторял: «Движение равно эмоции»[58] и увещевал: «Не закрывайтесь – позвольте своему разуму жужжать!»[59] Он был намерен привить своим ученицам чувство ритма в поэзии и настроить их слух на индивидуальный голос. Перед анализом стихотворения Рётке умолял их: «Слушайте, слушайте, слушайте». Этот урок стал одним из самых долгоиграющих в жизни Джудит.

Тем вечером поэт, которого его друг, поэт Стэнли Куниц, называл «настоящим исполином» и «неуклюжим гигантом»[60], воспользовался уделенным ему вниманием и после ужина пригласил всех четырех девушек к себе домой. Но, как сказала Джудит, «мы все (и он в том числе) решили, что, каким бы прогрессивным ни был Беннингтон, это уже выходило за рамки приличия»[61]. Однако гостеприимство студенток не прошло даром – еще до конца вечера Рётке предложил и Джудит, и ее подругам принять участие в его семинаре.

Проведя целое лето на бессмысленных коктейльных вечеринках матери в окружении ее подруг, осенью 1943 года Джудит с облегчением вернулась в Беннингтон. Она с нетерпением ждала семинара Рётке, а также занятий с Кеннетом Бёрком по прозвищу «Папа». «В этом семестре у нас новый преподаватель. Кеннет Бёрк. Вы о нем слышали?[62] – написала взволнованная Джудит домой в начале учебного года. – Он довольно известный критик и ведет чудесный курс по литературной критике, который я прохожу». Как и Рётке, Бёрк находился в авангарде литературного сообщества. Он считал, что влияние литературы не ограничивается текстами, а может менять жизнь[63]. Он выдвинул идею о том, что слова способны «формировать взгляды и побуждать к действию»[64], что очень воодушевило Джудит. Когда Бёрк объявил о начале «максималистского курса» по Элиоту, Джудит немедленно на него записалась.[65]

В том году Бёрк часто вел занятия в поле, пока его студентки пололи грядки. «Нет ничего лучше, чем твердо стоять ногами на земле, позволяя мыслям парить», – вспоминала его слова Джудит. Но он приводил их на ферму также для того, чтобы они выполняли свои трудовые квоты.

В 1942 году, после того как США вступили в войну, американцев стали поощрять выращивать еду самим. Продовольствие нужно было за границей, и местные сады отправляли его в Европу. Правительство США призывало граждан выращивать еду у себя дома, в общественных местах и учебных заведениях. «Продукты для победы!» – гласил слоган. Беннингтон, кампус которого раньше был фермой, воспринял этот призыв серьезно. К весне 1942 года студентки посадили в теплице 14 000 саженцев и более 15 акров земли засадили овощами. Они также ухаживали за скотом. В 1943 году студентки Беннингтона закатали более двух тонн мяса собственноручно выращенных свиней и заморозили более 3000 тонн кур, которых они сами забили и переработали. В период с 1943 по 1944 год огромный сад превратился в настоящую ферму, занимавшую более сотни акров.

Она отлично кормила Беннингтон, но настроения среди студенток зачастую пребывали в упадке. Большинство девушек были родом из богатых семей – на тот момент Беннингтон являлся самым дорогостоящим колледжем в стране – и ни разу в жизни палец о палец не ударили ради еды. Некоторые находили производство еды забавным, но другие – раздражающим[66]. Студентки жаловались и менялись сменами за деньги. Джудит открыто проклинала сельхозработы. Одногруппницы обвиняли ее в том, что ей не хватает «коллективного духа»[67] и она «не помогает на ферме», написала Джудит в письме отцу, «потому что я отказываюсь убивать кур». «Я не могу пробудить в себе ради этого патриотический дух»[68], – писала она родителям. Джудит всеми способами увиливала от тяжелого труда. «Дражайшая мамуля, – писала она Филлис в начале весны 1943 года, – с наступлением холодов я решила, что определенно терпеть не могу работу в полях, и поэтому теперь занимаюсь заготовкой овощей. Я обучаюсь хитростям консервирования, начиная с нарезания и снятия кожуры и заканчивая использованием мощного электрического автоклава. Должна признать, в сентябре мне пришлось притвориться, что у меня аллергия на амброзию, чтобы перейти на это место, но теперь я так прилежно тружусь, что уже скоро меня повысят до начальницы группы»[69]. Джудит хотела посвящать время и внимание поэзии и самому Рётке. На семинаре поэта она быстро попала под его чары.

Рётке стал одним из главных учителей Джудит и ее первой любовью. Ему было 35 лет, ей – 19. Джудит была без ума от всех его черт: работы его интеллекта и крупной неповоротливой фигуры. Ее интриговала его серьезная линия подбородка и даже подверженность мрачным настроениям и склонность к выпивке. Весь его вид указывал на эмоциональную ранимость и уязвимость, которые Джудит редко встречала у мужчин. Она находила его совершенно неотразимым.

Под влиянием Рётке работы Джудит стали более дисциплинированными и взрослыми. В «небольшой курсовой», которую она написала для него по Вордсворту и Вогану, она смело комментировала работы этих поэтов, размышляла над концепцией пантеизма, заключавшейся в «веровании в то, что все в этом конечном мире является проявлением Бога»[70]. Она также сама пробовала писать стихотворения.[71]

Слушай, как

Вихрятся небеса,

Скоро они опадут

На верхушки деревьев

И рассеют остатки дождя.

Даже дуб,

Огромный старый дуб,

Погрузившись в глубины земли,

Гнется, а ветви,

Теперь без ствола,

Колышутся под напором ветра[72].

Она назвала его просто «Стихотворение» и подписалась: «Джудит Бейли». Рётке сохранил его до конца своей жизни.

Отчасти Джудит была влюблена в Рётке, потому что он воспринимал ее всерьез. В первом издании «Мой дом открыт» – в 669-м экземпляре изначального тиража – он написал: «Посвящается Джуди, хорошей, но по-прежнему недостаточно смелой писательнице»[73]. Он одновременно признал выдающийся интеллект Джудит и резко ее раскритиковал. Рётке, сам бунтарь по натуре, призывал Джудит проторить свою индивидуальную тропу. Он видел ее неограненный талант и подстегивал реализовать его. До этого еще никто так не делал.

Джудит посвятила себя Рётке, несмотря на его ненадежную приязнь и переменчивые настроения. Иногда он был воодушевлен подъемом творческой энергии, а иногда становился угрюмым и склонным к самобичеванию и терял желание писать. Рётке всю жизнь страдал от маниакально-депрессивного (биполярного) расстройства. В ту эпоху эта болезнь еще была не до конца изучена и для нее не существовало безопасных