«У него тоже, как у тех, – пишет теперь Стасов о Мамонтове, – была своя сильная, искренняя любовь, большое убеждение в правоте своего дела».

Рассказав петербургскому читателю то, что нам, собственно, уже известно, – о плохой постановке оперного дела на казенной сцене, о том, в каком загоне находятся русские оперы, о том, сколько мытарств приходится перенести русским композиторам, пока они становятся наконец признаны, рассказав о том, как создавал Мамонтов свою оперу, как вынужден он был прибегать к помощи иностранцев, Стасов разражается настоящим панегириком Мамонтову.

«С. И. Мамонтов явился одним из… учителей и развивателей, вместе с лучшими людьми из среды художественной критики. Он, как и эта художественная критика, со снисхождением относится к немощам высшего класса и театрального управления и с христианским благодушием, милосердием и терпением желает принести помощь слабым, отстающим и мало еще развитым соотечественникам. Какая высокая, благородная задача и цель!»

«Лучшая часть нашей публики, средняя, с восторгом принимает широкий великолепный дар С. И. Мамонтова и с любовью идет смотреть „Псковитянку“, „Снегурочку“, „Садко“, „Князя Игоря“, „Хованщину“, „Русалку“ и остальной ряд наших замечательных оригинальных опер».

И опять, ставя Мамонтова в ряд с Третьяковым и Беляевым, он как бы обобщает свою мысль: «В деле помощи искусству выступили у нас на нашем веку, на наших глазах интеллигентные русские купцы. И этому дивиться нечего. Купеческое сословие, когда оно в силу исторических обстоятельств поднимается до степени значительного интеллектуального развития, всегда тотчас же становится могучим деятелем просвещения и просветления. Так было в конце Средних веков с итальянским купечеством во Флоренции, с немецким – в Аугсбурге и Нюрнберге, в XVII веке – с голландским купечеством в Амстердаме и Гааге, в XVIII и XIX веках с английским в Лондоне».

Статья оканчивается на высочайшей ноте: «Такой верности, такой заботливости мы, кажется, никогда еще не встречали на русской сцене».

Сезон 1897/98 года окончился. Артисты и художники покинули Петербург.

Нескольких артистов Савва Иванович отправил в Париж, где всегда у одной и той же преподавательницы – Бертрами – все мамонтовские певцы проходили школу постановки голоса.

Кроме постановки голоса, Мамонтов рекомендовал ничему у Бертрами не учиться. Руководителю группы артистов, посланных в Париж, Мельникову, Савва Иванович писал из Костромы, куда уехал в мае по делам железной дороги: «Бертрами все-таки грубая кобыла. Может быть, она и годна для вытягивания голоса, но в деле музыкального развития нуль, даже скорее минус. Я приказал Маше Черненко работать с ней голос, но и только, а музыкальной частью заниматься с тем господином, которого Вы назвали. Но надо, чтобы она занималась каждый день с умным и способным музыкантом».

В том же письме Мамонтов сообщает, что вместе «с несколькими товарищами арендовал на 25 лет целый квартал в Москве (против Малого театра, где гостиница «Метрополь»)33. На этом месте компания арендаторов должна была выстроить некий «комплекс» (как теперь сказали бы): гостиницу, ресторан и зрительный зал на три тысячи человек. В этом зале намерен был Савва Иванович в будущем разместить на долгие годы свою оперу.

Увы, судьба распорядилась иначе. Но доведем все-таки историю Частной оперы до конца, тем более что существовать ей осталось всего один сезон.

Итак, группа артистов – Мельников, Эберле, Черненко, Шкафер – находятся в Париже.

Остальные приехали в Москву, воодушевленные успехом петербургских гастролей, признанием театралов и передовой музыкальной общественности, перспективой работы над двумя интереснейшими операми – «Борисом Годуновым» и «Моцартом и Сальери».

Савва Иванович, чувствуя смертельную усталость после петербургских гастролей, поехал сначала в Париж, пробыв там три дня, отправился в Карлсбад отдыхать и лечиться.

Но этот человек не способен был отдыхать. Только прошли первые признаки усталости, и он уже забрасывает Кругликова письмами: в них и мысли о репертуаре, и мысли об исполнителях, и, наконец, признание – наскучив ничегонеделанием, Мамонтов пишет либретто на тему о событиях 1812 года. Первый акт уже окончен и отослан в Путятино, имение Любатович, куда должны были собраться многие артисты, чтобы и летом не прерывать работы по подготовке опер, сочетая эту подготовку с отдыхом в деревне.

После петербургских гастролей настроение у всех было приподнятое, все словно бы обрели крылья. Даже сдержанный на внешние проявления эмоций Рахманинов выглядел явно довольным, на лице его то и дело появлялась улыбка, он сдружился с Шаляпиным, беззлобно подтрунивал над ним. Шаляпин был доволен. Страх, который он поначалу испытывал перед строгим дирижером, прошел, уступив место чувству дружбы, даже нежности.

Чувство было взаимным. Рахманинов утверждал, что влюблен в Шаляпина как институтка. От неврастении у Сергея Васильевича не осталось и следа.

Костя Коровин тоже был в восторженном состоянии; в Москве он принялся усиленно работать над проектом азиатского павильона для Всемирной выставки, которая должна была открыться в Париже через два года, а по окончании этой работы тоже намеревался приехать в Путятино, чтобы быть там вместе со всеми артистами, помочь, если понадобится, готовить «Бориса Годунова», «Моцарта и Сальери» и присутствовать на бракосочетании Шаляпина и Торнаги, которое должно было состояться в том же Путятине летом 1898 года.

Теперь Торнаги поехала в Италию просить благословения матери на брак с Шаляпиным. Савва Иванович согласился быть посаженым отцом.

Любатович уехала к себе в Путятино готовить имение к приезду гостей. Имение это во Владимирской губернии было живописным и удобным, дом просторный, всякие постройки, места найдется для всех.

Первыми в Путятино приехали Шаляпин, с ним вместе Рахманинов, сестры Страховы – Анна Ивановна, пианистка, и Варвара Ивановна, певица, затем приехали Антонова, Иноземцев, Кругликов, явилась Винтер с дочерью Лелей, только что окончившей гимназию. Рахманинов с напускной серьезностью называл Лелю Элэной Рудольфовной.

Прежде чем «Бориса», прежде чем «Моцарта и Сальери», начали готовить «Анджело» Кюи и решили возобновить из старого репертуара «Виндзорских проказниц». Рахманинов проходил с Шаляпиным ариозо Фальстафа, но работа шла ни шатко ни валко. То ли партия эта не увлекала Шаляпина, то ли, уйдя от бдительного ока Саввы Ивановича, он разленился и пристрастился спать допоздна. Рахманинов над Шаляпиным за общим