Старушка может быть довольна – таким, как другие, по крайней мере, я не сделался” <…> Приводимое здесь Герценом пророчество его нянюшки чрезвычайно характерно. Крепостная прислуга, по горькому опыту, знала, что иное дело – психология “барского дитяти”, а иное дело – психология взрослого барина. Барином человек не родится, а становится… Но в исключительные эпохи, – недалекие от момента крушения данного порядка, – известная часть юных кандидатов на роль эксплуататоров не подчиняется этому общему правилу. Она состоит, разумеется, из наиболее отзывчивых индивидуумов. Герцен принадлежал к их числу, и по этой причине не сбылось по отношению к нему мрачное, на горьком опыте основанное, пророчество его няни Веры Артамоновны»[65].
В становлении характера будущего мыслителя, безусловно, огромную роль следует отвести психологическим факторам, чертам его характера. Определенные качества он, по-видимому, воспринял от отца, воспитавшего в сыне гипертрофированное чувство собственного достоинства и некоторого превосходства над другими. Любопытно, что именно в юности зародилось то явление, которое сам Герцен назвал «мещанством». Показательно, что это слово он взял у отца – «мещанское воспитание», которое, по мнению его родителя, отлучало человека от всякого людского общества». Так отец из резвости мальчика «развил непокорность» в нем[66].
Из этого качества, видимо, вырос невероятный гиперкритицизм Герцена, проявлявшийся в полемике со своими идейными оппонентами и друзьями.
Так, еще в юношеские годы бессознательно, в результате первых жизненных впечатлений, формировались у Герцена индивидуально-неповторимые черты характера, сказавшиеся на его мировоззрении. В этой связи нам кажется плодотворным подход Семена Франка о роли бессознательных, психических факторов формирования личности, поскольку «бессознательная, органически впитанная и превратившаяся в инстинкты философия бывает гораздо крепче и могущественнее по своему практическому эффекту, чем теоретически продуманное и критически проверенное мировоззрение». По справедливому замечанию Франка, «все бессознательные переживания более близки к интимным, внутренним волевым сторонам психики, вообще интенсивнее и значительнее по своим действиям, чем рациональные мотивы, находящиеся в зависимости от менее устойчивых интеллектуальных моментов. Однако за эту крепость и силу бессознательные идеи платят своей стихийной слепотой, которая часто приводит к роковым для человека ошибкам и ложным шагам»[67].
Впрочем, любые иррациональные и психологические импульсы нашли подкрепление в Московском университете, где сложилась прочная, основанная на нравственных идеалах общественная атмосфера протеста. «Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней. Молодежь была прекрасная в наш курс. Именно в это время пробуждались у нас больше и больше теоретические стремления. Семинарская выучка и шляхетская лень равно исчезали, не заменяясь еще немецким утилитаризмом, удобряющим умы наукой, как поля навозом, для усиленной жатвы. Порядочный круг студентов не принимал больше науку за необходимый, но скучный проселок, которым скорее объезжают в коллежские асессоры. Возникавшие вопросы вовсе не относились до табели о рангах. С другой стороны, научный интерес не успел еще выродиться в доктринаризм; наука не отвлекала от вмешательства в жизнь, страдавшую вокруг. Это сочувствие с нею необыкновенно поднимало гражданскую нравственность студентов. Мы и наши товарищи говорили в аудитории открыто все, что приходило в голову; тетрадки запрещенных стихов ходили из рук в руки, запрещенные книги читались с комментариями, и при всем том я не помню ни одного доноса из аудитории, ни одного предательства»[68].
В немалой степени молодому «бунтарству» способствовала и культурная атмосфера времени – дух романтизма, распространявшийся в то время в России. Видимо, не случайно юный Герцен увлекался Шиллером[69].
В эти молодые годы, наполненные энергией и юношеским романтизмом, в характере Герцена рождается еще одно качество – интеллектуальная непокорность, неуемность, тотальное неприятие всех сторон жизни, враждебное восприятие действительности, развитое свыше всякой меры невообразимое чувство протеста. Критика, вытекающая из внутреннего протеста, стала доминирующей жизненной чертой. П. Анненков свидетельствует, что «Герцен… как будто родился с критическими наклонностями ума, с качествами обличителя и преследователя темных сторон существования, что обнаружилось у него с самых ранних пор, еще с московского периода его жизни…»[70] По мнению внимательного наблюдателя, он «был умом в высшей степени непокорным и неуживчивым, с врожденным, органическим отвращением ко всему, что являлось в виде какого-либо установленного правила, освященного общим молчанием, о какой-либо непроверенной истине. В таких случаях хищнические, так сказать, способности его ума поднимались целиком и выходили наружу, поражая своей едкостью, изворотливостью и находчивостью. Он жил в Москве на Сивцевом Вражке еще неведомым для публики лицом, но уже приобрел известность в кругу своем как остроумный и опасный наблюдатель окружающей его среды; конечно, он не всегда умел держать под спудом тайну тех следственных протоколов, тех послужных списков о близких и дальних личностях, какие вел в уме и про себя… К удивлению, вместе с нею уживались в нем самые нежные, почти любовные отношения к избранным друзьям, не избавленным от его анализа, но тут дело объясняется уже другой стороной его характера… При стойком, гордом, энергическом уме это был совершенно мягкий, добродушный, почти женственный характер. Под суровой наружностью скептика и эпиграмматиста, под прикрытием очень мало церемонного и нисколько не застенчивого юмора жило в нем детское сердце. Он умел быть как-то угловато нежен и деликатен, а при случае, когда наносил слишком сильный удар противнику, умел тотчас же принести ясное, хотя и подразумеваемое покаяние»[71].
Так обстоятельства жизненного становления формировали из Александра Герцена потенциального оппозиционера: разрыв с исторической почвой и традицией, презрение к национальным верованиям, неприятие власти. Это в лучшем случае индифферентное отношение к святыням и однобокое вольтерьянство не могло не привести к религиозному безразличию и даже религиозному нигилизму.
По мнению Ивана Ильина, Герцен был однобок в своем отрицании святынь и веры. «Вместе с Вольтером и вслед за Вольтером европейское человечество высмеяло и просмеяло свои святыни. Эта слепая, самодовольная и легкомысленная ирония выдавала себя и принималась за проявление света, за высшую зрячесть. А на самом деле она закрепляла в душах слепоту и религиозную немощь. Это был не только отказ от священного; это был отказ от серьезного и благоговейного подхода к священному. Эта ирония не только отрезала религиозные крылья у человека, но как бы прижигала ему своим едким ядом урезанные места: чтобы крылья впредь не могли вырасти. Она опустошала мир и душу. И, следуя за нею, человек привыкал считать откровение вымыслом, догмат предрассудком, молитву – чудачеством или ханжеством. Мало того, он привыкал издеваться над молитвой, над собою, даже молившимся, но более не молящимся, и над самим Предметом своей бывшей молитвы. Религиозная слепота становилась критерием просвещенности; а жизнь,
