«Незаконнорожденность Герцена» вполне осознавалась им, и, видимо, она еще более побуждала к неприятию окружающей жизни.

Важным обстоятельством, повлиявшим на жизнь Герцена, стало ощущение пустоты и бессмысленности барской жизни, очень красноречиво передаваемой Пассек. «В России люди, подвергнувшиеся влиянию этого мощного западного влияния, не вышли историческими людьми, а людьми оригинальными. Иностранцы – дома, иностранцы – в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, для Запада – русскими привычками, они представляли какую-то умную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и в нестерпимом эгоизме»[52].

Татьяна Пассек отмечает, что «Иван Алексеевич устроил себе жизнь одинокую, отличался упрямыми капризами, «незанятые силы портили нрав, делая его тяжелым». Людей он презирал, откровенно, открыто требовал от всех лишь соблюдения приличий, ставших для него своеобразной нравственной религией, и не мог прощать людям их нарушения»[53].

Любопытные штрихи к «портрету семьи» добавляет Авдотья Панаева. «Я знала из рассказов Грановского[54], – пишет она, – о причудах старика отца Герцена и его немки-матери, забитой женщины. Мать Герцена имела отдаленную половину в доме, где помещалась с глухонемым трехлетним внуком… Старик отец Герцена никуда не выходил из комнаты, вечно лечился и брюзжал на окружающих, деспотически распоряжался всеми и поминутно жаловался, что он больной человек, брошенный всеми, что все нетерпеливо ждут его смерти. Мать Герцена была предобродушная женщина и, должно быть, была смолоду красавица; но она была необразованная женщина, забитая так, что не имела никакого значения в семье; я даже нашла, что с ней обходились слишком пренебрежительно и не давали ей промолвить слова. Если она делала какое-нибудь очень разумное замечание по хозяйству или по воспитанию детей, то с какой-то насмешливой снисходительностью ей отвечали: “Хорошо, хорошо, замолчите”»[55].

Перечисленные выше условия жизни могли сделать из юного Александра дворянского сибарита, пошлого франкомана, но отнюдь не общественного оппозиционера, врага системы. Ответить на эту загадку – значит погрузиться в его интеллектуальную жизнь, понять, что влекло его ум!

При характеристике умственного строя молодого Герцена не следует упускать еще одну сторону. Он был русским вольтерьянцем[56].

В своей статье Л.Р. Ланской как-то заметил, что «на формирование Герцена как человека, философа, художника, революционера и гуманиста немалое влияние оказали социально-политические произведения великих французских просветителей XVIII в.»[57]. «Вольтеровская жилка не переставала биться в Герцене и в те годы, когда с “фернейским старцем” он был не в ладах. Вольтер-историк; Вольтер-обличитель, проникнутый нетерпимым отношением к царящему злу и активный борец с этим злом; автор язвительных повестей, “Философских писем” и “Философского словаря”, вольнолюбивых трагедий и всесокрушающего антиклерикального призыва “Раздавите гадину!” являлся прямым предтечей Герцена – художника, философа, публициста. Недаром французские и русские почитатели Герцена сравнивали его с этим исполином эпохи Просвещения, занимавшим во Франции середины XVIII в. примерно такое же место, какое Герцен займет в России середины девятнадцатого»[58].

Не только Вольтер, но и Руссо, и энциклопедисты, как и многие деятели французской литературы, увлекали Герцена[59]. Такое притяжение Франции было объяснимо – культ этой страны царил в семье Герцена. «Увлечение Герцена Францией вольно или невольно поддерживалось его отцом, много лет прожившим в Париже и читавшим исключительно французские книги. О своем пребывании во Франции, которую он “безмерно любил”, в самую блестящую эпоху наполеоновского могущества, о своих парижских знакомствах и театральных впечатлениях И.А. Яковлев много рассказывал, и Герцен не раз упоминает о том, что уже с детских лет мечтал о Париже. Рассказывали о Франции и украшенные эполетами друзья и сослуживцы»[60].

Впрочем, не следует забывать, что Вольтер, этот «злой фернейский старик», как его называл А.С. Пушкин, был еще и яростным врагом христианства. Не из этого ли источника критики православия и католицизма пил Герцен? Перечисленные слагаемые мировоззрения не могли не породить из молодого Герцена человека антисистемы, убежденного оппозиционера, непримиримого врага николаевской России. Сознательное и общественно-осмысленное развитие личности пришлось у Герцена на 1830-е годы, т. е. на время политической стабилизации при императоре Николае I, но память о декабристах, стремившихся переустроить Россию на принципах французского Просвещения, была жива в многочисленных дворянских семьях. В определенной степени ореол мученичества декабристов приводил к неизбежной идеализации их революционных стремлений на фоне ужасающих, как казалось, проявлений николаевского правления. «Народ русский отвык от смертных казней:… после Пугачева и его товарищей не было казней; люди умирали под кнутом, солдат гоняли (вопреки закону) до смерти сквозь строй, но смертная казнь de jure не существовала… Николай ввел смертную казнь в наше уголовное законодательство сначала беззаконно, а потом привенчал ее к своему своду»[61]. В этой связи атмосфера времени Александра I воспринималась как эпоха относительного гуманизма, с ее уважением человеческого достоинства и жестко контрастировала с николаевским периодом. Так в восприятии Герцена закладывалась еще одна фундаментальная основа мировоззрения – ненависть к существующей политической системе.

По мнению Г.В. Плеханова[62], на молодого человека оказали влияние как окружающие его учителя, русские и французы, так и сама атмосфера «крепостной передней». Задавшись вопросом о том, почему представитель господствующего класса выступил против своего общества, Плеханов проследил пути идейно-нравственного становления Герцена. «От кого же мог ждать пробудившийся ребенок поддержки своим свободолюбивым стремлениям? Кто мог ответить ему на те вопросы, которые вызваны были в нем “картечью и победами, тюрьмами и цепями”? Ответили его учителя – “русский” и “французский”. Прежде всего мальчик обратился к “русскому” учителю И.Е. Протопопову. Того глубоко тронули его признания, и, уходя домой с урока, он обнял мальчика со словами: “Дай бог, чтобы эти чувства созрели в вас и укрепились“. После этого он стал носить ему запрещенные стихотворения: “Думы” Рылеева, “Кинжал” и “Оды на свободу” Пушкина»[63].

На влияние Протопопова указывал и Я. Эльсберг, по мнению которого юный Герцен даже чувствовал себя последователем декабристов[64].

Если Я. Эльсберг подчеркивал значение воспитания в формировании протестантского духа Герцена, то Плеханов видел еще более близкий источник оппозиционности – это общение молодого барина с прислугой и простыми людьми: «Герцен решительно оспаривает дворянский предрассудок, согласно которому крепостная прислуга могла только развращать барских детей. “Напротив, – говорит он, – она, эта передняя, с ранних лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: “Дайте срок, вырастете, такой же барин будете, как другие”. Меня это ужасно оскорбляло.