Перевалил я через бруствер, ползу. Куда ползу — и сам не знаю. Вдруг кто-то меня — раз! — за ногу дернул. И в воронку от авиабомбы затаскивает.

— Ты куда?! — это мои друзья по поиску в воронке притаились.　

— Как куда? — отвечаю. — Сами слышали, куда и зачем…　

— Сиди, — говорят, — салага, и молчи.　

Вот и сидим мы, значит, втроем в этой воронке. Да и куда в темноте, под артобстрелом с обеих сторон, лезть? Сидим и сами не знаем, чего ждем. Слушаем — канонада почти прекратилась. Вроде и не было никакого артобстрела. Так, немец нет-нет, да стрельнет…　

Дождались — светать стало. А в светлое время кто ж по нейтралке шастает, что-то или кого-то ищет? Решили мы в свою траншею подаваться. Стал и я подниматься, и вдруг чувствую: что-то слишком теплой стала моя левая нога. Мне даже показалось, что в левом валенке сырость какая- то появилась. Подумал: когда полз, может, снег туда набился или в воду где попал, не заметил сгоряча, февраль на дворе-то, лужа где полузастывшая попалась… А потом оказалось — кровь это. И на ногу — боль страшная появилась — ступить не могу.　

Что ж делать… Ползком, ползком — а немец все постреливает — добрались до своего бруствера, перевалились кое- как через него и упали в траншею. Там нас подхватили, к майору доставили.　

Тот, узнав, что мы не притащили никого из невернувшихся с поиска, возмутился до невозможности, обматерил нас и — ушел.　

Так для меня закончился этот поиск «языка». Все. Раз ранен — значит, все. Получилось, что за месяц и три дня — это я точно подсчитал — досрочно закончилась моя служба в штрафном батальоне. Закончилась на «передке». Ранением.　

Кстати: немцы на этом участке фронта продержались до конца мая 1944 года.

Его величество случай

…Мы, кто из поиска живым вернулись, стали готовиться к расставанию со штрафным батальоном. Ждем, в том числе и я жду, пока нам документы оформят какие положено, отправят куда надо.　

День ждем, два дня ждем… А у меня с ногой что-то неладное творится: ранка начинает гноиться, опухоль появилась, краснота подозрительная выступила. Боли нет-нет, да и дают себя знать. И с каждым днем сильнее и сильнее.　

Примерно на седьмой день документы на нашу «братию» оформили. Всех, заслуживших нашим поиском прощение своих проступков, отправили в запасной пехотный полк, а меня, с моей больной ногой, — на грузовую машину и, вместе с другими ранеными, — в эвакогоспиталь.　

Довезли нас до станции Гнездово. Это километров пятнадцать-двадцать на запад от Смоленска.　

Между прочим, это Гнездово мне надолго запомнилось…　

В свое время, когда наш 6-й авиаполк стоял под Тулой, трем экипажам самолетов Ил-4, в том числе и нашему, была поставлена задача: лететь на Смоленск, а оттуда на эту самую станцию Гнездово, на цель — санаторий, что расположен невдалеке от станции.　

Туда якобы должен прибыть Гитлер вместе со своей свитой. И все три наших самолета обязаны были лететь и разгромить этот санаторий вместе с Гитлером.　

Задание нам ставили офицеры дивизии. И, кроме всего прочего, разговор был такой: если не удастся разгромить санаторий бомбами, то нужно продублировать подвиг экипажа капитана Гастелло. Стало быть, рушить его самолетами. Лишь бы этого гада — Гитлера — придавить. Намек был такой…

Тогда мы такой намек восприняли как должное, как приказ, как осознанную необходимость. И при возникновении определенной ситуации самоотверженно врезались бы своими самолетами в этот санаторий. «Цель оправдывает средства» — лозунг известный… Известно также, кто этот лозунг, так сказать, породил… И кто использовал его в государственной практике…　

Потом, вспоминая этот эпизод наших боевых будней, я размышлял и удивлялся: с какой же легкостью дивизионные начальники посылали на верную гибель наших три экипажа, двенадцать летчиков… Посылали, восседая за столами штабных дивизионных кабинетов, вдали от линии фронта, будучи в полной безопасности. Ничем не рискуя. И, возможно, в душе лелея мечту — в случае выполнения их замысла — быть отмеченными орденами, повышениями в званиях, продвижениями по службе: как же — организовали и осуществили операцию по уничтожению самого Гитлера…　

Не получилось. Не смогли мы выполнить эту «историческую» миссию. Можете себе представить: всю ночь — на наше счастье, может быть, — над Тулой и над нашим полевым аэродромом шел такой проливной дождь, что летное поле совершенно раскисло — ну, кисель и кисель. «Разверзошася вси источницы бездны, и хляби небесные отверзошася. И бысть дождь на землю…»[10] Раз десять мы пытались взлететь, но самолеты вместо того, чтобы скорость при разбеге набирать, в этой грязи-слякоти тормозились, поднимали хвосты, чуть ли не капотом дело оборачивалось.　

Так и не взлетел ни один самолет.　

Этим и запомнилось мне Гнездово.　

Ну, значит, привезли нас в это памятное мне Гнездово. И сразу же с автомашины — в поезд, в теплушку. А на станции Лиски — это уже под Воронежем — перегрузили в специальные вагоны санитарного поезда и — «ту-ту-ту», повез он нас в глубь России.　

Едем мы, стучим колесами по стыкам рельс через стрелки у станций. Миновали Москву. Добрались до Ярославля.　

И что же вы думаете? В Ярославле меня — а у меня с ногой все хуже и хуже — снимают с поезда и помещают в госпиталь. А оказалось, что у меня с ногой получилось вот что. Я ж — с авиации. И были у меня из летного обмундирования унтята — меховые носки. И я, чтобы теплей было, когда в поиск собирался, натянул их на ноги перед тем, как валенки надевать. Когда же меня ранило, то, видно, волоски меха унтят попали в ранку.　

На передке-то — какие врачи? Санитарка тогда промыла мне ранку, да, наверно, небрежно, нечисто… Вот она и загноилась. Заражение крови началось. Врач госпитальный в Ярославле потом так и сказал: «У вас ведь заражение крови было, могли ногу отнять через это заражение».　

Но, слава богу, все окончилось благополучно. Ранка стала заживать, я начал прогуливаться по госпиталю. Вот только кормили неважно: известно, как в войну в госпиталях кормили… А жрать-то хочется. Ну и я — голь на выдумку хитра — стал приударять, ухаживать за одной девицей, хлеборезкой в столовой она работала. Естественно, в силу обоюдных симпатий, мне иногда лишний кусок хлеба и перепадал. Так что не особенно голодал.

Хочу сделать небольшое отступление.　

Когда я попал в ярославский госпиталь, то сразу же написал письма в Москву: Борису Покоржевскому —