– Стой, кто такие?

– Мы вам скажем честно. Мы работаем на фабрике Ланца и живем тут поблизости. У нас дома совсем нет еды, вот мы и подумали, что найдем что-нибудь в разбомбленных вагонах на сортировочной станции. Утром мы видели, что люди что-то оттуда несли…

– Это было утром, а сейчас американцы обстреляли пешеходный мостик совсем с близкого расстояния.

– Но…

Генрих отмахивается и следит за взглядом старика, направленным на нашу тачку. Чтобы сделать ее более маневренной, мы оставили на ней только одну ручку вместо двух.

– Можно?

– Ну ладно, только осторожно. – Двухколесная тачка превращает нас в местных. – Идите, один черт, всё – дерьмо.

Чем ближе мы подходим к пешеходному мостику, тем громче, кажется, дребезжит наша «телега». Мы поднимаем ее и тихо сносим вниз. Когда мы скользим от вагона к вагону, мне в какой-то момент кажется, что кто-то перебрался через мост. Я делаю Генриху предупреждающий знак. Мы заползаем в вагон и прислушиваемся.

– В этой тишине можно подумать, что тут бродят какие-то рабочие сцены с бутафорской головой в руках. – Генрих замолкает, потом начинает причитать. – Нет, нет, этого не может быть, но знаешь, приятель, я начинаю верить, что темные силы играют с нами – посмотри, опять оплетенная бутылка, она полна спирта – чистого спирта – да в ней литров двадцать пять, а картошки нет, ни одной картофелины. Ну, за спирт нам удастся получить и еду – но уже не сегодня.

Взобравшись на мостик, мы устанавливаем бутылку на тачку. Я толкаю ее сзади, а Генрих поддерживает бутыль. – А что мы скажем дядькам в форме, если они спросят, что у нас на тачке вместо картофеля?

– Скажем, взяли это для них и для себя как дезинфицирующее средство. А может, их там уже нет. Может, они уже дома, спать ушли.

На дороге между мостиком и немногочисленными домишками наша тачка так шумит, что мы начинаем говорить в пол голоса.

– Стой, – и хотя голос приглушенный, негромкий, мы застываем на месте. – Хэнде… – Это может означать только «руки вверх!».

Мы оборачиваемся на голос. Из отверстия, где раньше было окно первого этажа, блестят два маленьких кружочка.

Мда, руки вверх – а если я отпущу ручку тачки, то она потеряет равновесие, бутыль соскользнет, будет грохот – и они выстрелят. Поэтому я поднимаю вначале свободную левую руку, а правую – очень медленно, чтобы при необходимости снова быстро схватиться за рукоятку тачки. При этом я слежу за руками Генриха. Одну он уже поднял, вторую, которой он держит горлышко бутылки, он поднимает вверх так ловко, что перед этим ему удается медленно столкнуть бутыль с тачки. Вот хорошо, теперь и я могу наконец отпустить ручку, и в конце концов мы поднимаем руки вверх.

– Эй! – Это звучит так, словно мы должны подойти ближе. Один, два, три шага, фигуры в полутьме дома вырисовываются четче.

– Что это у них на головах… – бормочет Генрих, – что за странные горшки? Да это же они!

Господи, как сказать по-английски «не стреляйте»? Чехи, Czech – это я сказал или не я? Все равно, сейчас они уже не стреляют, один показывает жестом, чтобы мы подошли к ним, за дом, они снова направляют на нас свои короткие карабины, когда мы хотим их обнять. По-английски ничего не получается. Я знаю только несколько слов. Но один из них говорит, коверкая слова, на смеси польского и английского:

– Кде немцы – the Germans?

Темноту вокруг нас прорезает летящий со свистом снаряд, второй, третий, потом сразу несколько. Над головами возникает полосатое облако от сверкающих и свистящих снарядов. Мы бежим наискосок через сады и прячемся за домами. Мы знаем, что здесь участки отгорожены друг от друга не обычной изгородью, а только низко натянутой проволокой. Но наши американцы этого не знают. Тощий парень с плетенным ремнем на кобуре, которого ведет Генрих, все время спотыкается о проволоку. Генрих ловит его и восторженно кричит ему по-чешски, перекрикивая шум стрельбы:

– Так кто из нас пьян – ты или я?

Большинство немцев в форме действительно дома – ушли спать к своим мамочкам. Немногих оставшихся на посту и нескольких гражданских из окрестных домов американцы сгоняют в подвал. Нас они отправляют в другое подвальное помещение, где мы, может быть, сумеем найти что-нибудь съедобное. У них с собой никакой еды нет. Мы получаем от них только сигареты. Итак, ночь нам придется провести в подвале.

– Проше – пожалуйста, – говорит мне тот, который немного знает польский, давая мне прикурить от своей зажигалки. Только теперь я вижу, что лицо под очень большим шлемом, совершенно непохожим на немецкие, совсем молодое. Он, наверное, моложе меня. От своего отца он выучил всего несколько слов, когда еще ребенком приехал в Америку. Может, я должен прямо сейчас рассказать этому мальчику с таким смешным горшком на голове, что произошло там, откуда он сам родом? Глупости, чушь, он сейчас думает только о том, чтобы его самого не убили. Сверху слышны стоны. Дверь за нами закрывается, мы с Генрихом одни в подвале.

– Рудольф, скажи, что сейчас после всех бочек вина ты не хочешь ничего, кроме консервированных фруктов – вишен, абрикосов, грушевого компота. – Генрих с зажженной спичкой в руках осматривает полки, на которых стоят только банки с домашними консервами, пустые и полные. – Сразу видно хозяйку, приятель, вот это была бы хозяйка! Но нет, все-таки нет, она бы все точно отмеряла, держала бы меня в голодном теле. Это же консервы еще от прошлогоднего урожая. Она их подсчитала и распределила на целый год. Сейчас мы вот эти две полочки освободим и возьмем доски, чтобы не спать на голом цементном полу. Но утром нам надо подняться рано, потому что этот ударный отряд, если я все правильно понимаю, тут долго не пробудет.

Когда на рассвете Генрих меня будит, повсюду царит тишина. Американцев не видно. Мы открываем дверь в то помещение, куда согнали немцев. Они смирно сидят на скамейках, спиной друг к другу. Они не знают, что дверь уже открыта. Наверное, американцы повернули ключ, прежде чем уйти.

– Что с нами будет? – спрашивает старая женщина, очевидно имея в виду и старика, который сидит рядом с ней.

Они видели нас вечером вместе с американцами. Значит, с ними будет так, как мы сейчас скажем.

– Ничего, ничего с вами не будет, если