Польское интермеццо

Одним из самых болезненных вопросов российской действительности стал «польский вопрос», обострившийся в результате восстания 1863 года. Польское национальное движение стало объектом национальной дискуссии в России, в которой принял участие и Герцен. Ее результаты оказали сильное влияние на образ писателя в России. Прежде чем оценивать позицию Герцена, уместно рассмотреть предысторию самого восстания.

Польское национальное восстание 1863 года сегодня хорошо изучено. Исследователи справедливо указывают на причины, его породившие. Очевидно, что оно имело объективные предпосылки. В первой трети XIX века растет национальное самосознание греков, венгров. Уже «весна народов» 1848 года возвестила пришествие идей национального возрождения у итальянцев и немцев. Многие из родившихся тогда «национализмов» питались идеями величия. Гордо звучали идеи «Великой Греции», «Единой Италии», Речи Посполитой. Можно с полным правом сказать, что поляков захватили европейские веяния об особой национальной миссии.

В немалой степени этому способствовал неудавшийся диалог российских властей с польской элитой, горделивым и высокомерным шляхетством. Александр Благословенный, преисполненный христианской чувствительности, вместе с либеральными намерениями даровал Польше небывалые свободы, Конституцию 1815 года, предоставил Польше беспрецедентные права. Однако уступки императора были расценены шляхтой как слабость, вспыхнул мятеж 1830 года, окончившийся ликвидацией Конституции Царства Польского.

«13 (25) января 1831 г. сейм принял акт о детронизации Романовых, одновременно освободив от присяги поляков не только Царства Польского, но и “восточных воеводств”, то есть бывших владений Речи Посполитой, отошедших к Российской Империи по разделам Польши. Уничтожая династическую унию, сейм уничтожил и положения конституции 1815 г., гарантированные решениями Венского конгресса…»[511]

По нашему мнению, рост национального движения и сопровождавшие его национальные мифологии были вызваны и рядом социокультурных факторов – самой романтической эпохой с ее идеализацией народного (национального) самосознания. В определенной степени этому способствовали и успехи капитализма, которые разрушали старые феодальные скрепы. Миф национального освобождения в этих условиях приобретал зачастую гипертрофированные, даже болезненно однобокие черты.

«В рамках “великой национальной мечты” борьба за свободу угнетаемого народа часто теряет свой смысл, так как “освобождаемые” нередко являются национальным меньшинством, а свобода и национальное освобождение не мыслятся их вождями без права на угнетение остальных»[512].

Кроме того, польский вопрос в середине века имел очевидное внешнеполитическое измерение. Развернувшееся национально-освободительное движение в Царстве Польском, т. е. на территории Российской империи, европейские державы рассматривали в качестве инструмента давления на Россию, возможности ее держать в изоляции, лишив статуса великой империи. Любопытно, что европейские страны рассматривали возможность всеевропейской войны с Россией, умело используя польский предлог[513].

Однако в польском вопросе была еще одна важная компонента – это небывалый национализм и шляхетская великодержавность. Тогда это хорошо подметил Иван Аксаков в своей полемике с Н.И. Костомаровым, защищавшим «украинскую идею». Отвечая Костомарову на его предложения предоставить Польше независимость, Аксаков размышлял: «Вы находите, что России следует вывести войска из Польши и предоставить ее самой себе. Что же из этого выйдет? Разве вы этим удовлетворите Польшу? Поляки не хотят такой Польши, какую вы ей жалуете. Поляки хотят Польши в границах Сигизмунда III или по крайней мере Яна Собеского. Едва только русские войска выйдут из Польши, как поляки ворвутся в край, составлявший некогда Великое Княжество Литовское. Все католическое и польское пристанет к ним, примут их сторону и толпы православных (бывшие униаты сейчас покинут православие, в этом уверяют самые пламенные ревнители православия, но знающие хорошо белорусский край). Другие православные воспротивятся; поднимется бестолковая междуусобная война. Русские должны будут водворять порядок, пойдут снова на Варшаву, возьмут ее и опять начнут держать Польшу в ежовых рукавицах. Какой же результат выйдет из всего? Напрасное кровопролитие – и больше ничего»[514]. Как в воду глядел великий славянофил! Как только большевики восстановили Польское государство в 1918 году, оно сразу же обрушилось войной на тех, кто боролся «за вашу и нашу свободу». Уже тогда, в 1863 году, польское национальное движение было инфицировано вирусом великодержавного реванша.

Начало восстания было отмечено кровавыми событиями. «В полночь с 10 (22) на 11 (23) января 1863 г. на русские гарнизоны в Царстве Польском были совершены одновременные нападения. 12 (24) января Великий князь Константин Николаевич, наместник в Царстве Польском, доложил о случившемся императору и сообщил первые данные о потерях – 30 убитых и примерно в 3 раза более раненых:

“Сделал распоряжение об общем сосредоточении войск. Все Царство объявил на военном положении”»[515].

Проблема была в том, что русские гарнизоны не могли оказать организованное сопротивление восставшим, которые нанесли коварный, внезапный удар. Необходимо было принимать решительные меры, порученные Михаилу Николаевичу Муравьеву, которому ненавидящая его радикально-польская среда приписала имя Вешатель. Искренний патриот, образованный и мудрый военный администратор граф М.Н. Муравьев-Виленский «успокоил» Западный край. Опорой ему стало украинское, белорусское православное крестьянство, которое видело в нем своего защитника от религиозных притеснений со стороны католических священников и земельных притязаний шляхты. Кроме того, запуганное крестьянство страдало от развязанного польским жондом[516] кровавого террора.

Защита русской народности (украинцев и белорусов) стала не только политической необходимостью для сохранения империи, но и снимала международную напряженность, грозившую европейской войной.

В этом контексте рождалась позиция Герцена. При оценке его взглядов необходимо иметь в виду его политическую пристрастность. Во-первых, она проявлялась, как было ранее показано, в бескомпромиссной ненависти не только к монархии – ко всему Российскому государству в целом. Во-вторых, на позицию Герцена не могло не влиять его польское окружение, с которым он интенсивно общался в Лондоне. Связи, можно сказать, были личными.

Мальвида Мейзенбуг, преданная хранительница дома Герцена, так описывает атмосферу польского окружения: «Русские и польские эмигранты наводняли его дом как саранча. Они буквально завладевали домом, чувствовали себя господами, распоряжались и хозяйничали, как им заблагорассудится. Ни дня, ни вечера не проходило без их вторжения, по их произволу нарушалась спокойная семейная жизнь, совместные занятия, отец не мог спокойно бывать в обществе детей. Сам Герцен больше всех от этого страдал и часто доходил до крайнего раздражения»[517].

Единство оппозиционных и революционных устремлений Герцена и польских демократов проявлялось в дружбе с Ворцелем, польским аристократом, захваченным национальной идеей. Мейзенбуг констатировала: «Он (Ворцель. – В.Б.) жил преподаванием языков и математики, между прочим занимался и с сыном Герцена, что и привело его в дом последнего. Но он приходил часто и помимо уроков, так