Поток писем в таком же меланхолическом духе не иссякает. Коль скоро родители не позволяют ему бросить этот ненавистный коллеж, пусть по крайней мере дадут ему возможность быть там не пансионером, а приходящим, снять комнату, жить и питаться в городе. Когда отказано и в этом, Гюстав выходит из себя: «Вы, быть может, полагаете, что я писал вам для собственного развлечения? Ничего подобного!.. Раз уж всюду и во всем я должен быть исключением из правила, я приму необходимые меры и пойду своим путем»[28]. 4 декабря 1837 года он снова грозится убежать: «Если вы не согласитесь перевести меня в приходящие, я убегу: я же все равно ничего в коллеже не делаю. Это нелепо, невозможно!»[29]

Встревоженная семья, по-видимому, пыталась убедить его набраться терпения еще на месяц-другой, потому что 9 декабря он отвечает домашним чуть ли не ультиматумом: «Сообщаю вам, что принял решение и в своем теперешнем положении не нуждаюсь в двух месяцах на обдумывание этого решения. Ваше упорство вызывает во мне глубокую неприязнь. Меня хотят принудить силой, а я в жизни ничего не делал по принуждению, не такой у меня характер. Меня определили в коллеж насильно, и теперь я там ничего делать не буду. Оставляю коллеж с сожалением, тем более что впереди только год учения. Думаю, что позднее буду раскаиваться. Но в любом случае курса здесь мне не закончить, и мой труд пошел прахом: тут надо делать либо все, либо ничего. Какую бы профессию я в дальнейшем ни избрал, мои здешние занятия принесут мне столько же пользы, будто бы их и не было вовсе: они нужны только для того, чтобы получить звание бакалавра. Словом, за что я теперь ни возьмусь, все надо начинать сызнова. Если бы я мог предвидеть такое упорное сопротивление с вашей стороны, я давно бы оставил коллеж. Я пробыл в нем слишком долго, и теперь многие профессии и учебные заведения уже закрыты для меня по возрасту. Я сделаю все, что смогу. Но сидеть еще два месяца в этом коллеже бессмысленно, невозможно. У меня впереди слишком мало времени, чтобы торчать еще два месяца в такой дыре. Прошу вас обоих, постарайтесь приехать вместе с дедушкой в воскресенье, если, конечно, позволит погода: сидеть здесь дольше я отказываюсь. Я убегу. Ваша медлительность и без того отняла у меня слишком много времени… Мне не терпится вновь увидеть Орнан… Не забудьте передать бабушке, пусть не беспокоится. Надеюсь, вы все здоровы. Что до меня, то рвота у меня бывает лишь изредка, когда голод заставляет есть здешнюю баранину»[30].

Однако Режис Курбе не сдавался, и сын его продолжал молить, бушевать, возмущаться, не осмеливаясь перейти от угроз к действиям. Он написал, что еще неделю назад уложил чемодан и под Новый год вернется в Орнан, но так туда и не поехал. 5 января 1838 года он сообщает, что директор одобряет его отъезд и к воскресенью он уже будет дома… «Напишете вы мне или нет?.. Я хотел уехать еще несколько дней назад, но директор, узнав об этом, велел мне передать, чтобы я подождал ответа от вас. На занятия я больше не хожу — с этим покончено»[31]. Отец оставался непреклонен, и Гюстав все еще не решался попрать родительскую власть открытым неповиновением; он лишь надулся и на пару месяцев прервал переписку с семьей. Затем 19 марта он пишет еще яростнее, чем обычно: он совершенно не работает, преподаватели больше не замечают его и не разговаривают с ним; преподаватель физики наказал двадцать самых отстающих учеников — они переписывают по десять лишних страниц после каждого занятия, поэтому ему приходится переписывать двадцать страниц в неделю; другой наставник отравляет ему жизнь насмешками и руганью; директор опять поймал его на курении и надеется со дня на день избавиться от него. Он еще раз просит отца смягчиться и не вынуждать его к бегству.

После этого письма события принимают другой оборот. Режис Курбе сдался, во всяком случае настолько, что разрешил сыну перевестись в приходящие. Перед пасхой молодой человек снял комнатку у некого Арто на улице Рондо-Сен-Кантен (впоследствии Гранд-Рю), 140, в доме, где в 1802 году родился Виктор Гюго. Этот компромисс временно удовлетворил Курбе. Жалобы прекращаются. Он послушно, хоть и без энтузиазма возобновляет занятия, снова берет уроки математики у репетитора Мёзи и старательно пытается искупить прежнюю непокорность, разыгрывая роль почтительного сына. Но перспектива экзаменов повергает его в ужас, и уже вскоре он пишет домой, что число и трудность изучаемых дисциплин сильно увеличились: ему предстоит пройти испытания по «переводу с греческого с листа, географии и астрономии, предметам которые мы в классе не проходили, а также по химии, алгебре и латыни на текстах широко известных авторов. Но первым делом нам предстоит сочинение, и кто с ним не справится, того к остальным экзаменам не допустят. Все это, не говоря уж о бесчисленных предметах, которыми мы занимались раньше, приводит меня в жуткую панику»[32]. Курбе так и не появился на экзаменах до самого 1840 года, когда наконец покинул коллеж и уехал, не получив степени бакалавра…

Тем не менее, став приходящим, Гюстав почувствовал себя куда лучше, прежде всего потому, что избавился от постоянного присмотра не в меру любопытных наставников и мог теперь посвящать больше времени рисованию и живописи. А если от этого страдали другие занятия — тем хуже для них! Более того, Курбе вскоре нашел себе союзников среди местных художников и любителей искусства. В том же доме, что и он, жил некто Журден, посредственный, давно забытый художник, но одного его присутствия под той же крышей, кучи холстов и красок в его мастерской, запаха льняного масла и скипидара, возможности говорить об искусстве с благожелательным старшим собратом было уже достаточно, чтобы подбодрить Курбе и укрепить в нем решимость стать живописцем. Еще более сильное влияние на него оказали два приятеля и почти ровесники — Арто, сын его домохозяина, и Эдуард Байль, ставший впоследствии довольно известным художником, писавшим на религиозные темы. Оба этих молодых человека учились в Безансонской школе изящных искусств, и Курбе, не дожидаясь приглашения, начал сопровождать их на занятия в классах живописи и рисунка, которые вел директор школы Шарль Флажуло.

Флажуло, ученику Луи Давида, было около шестидесяти. Чудаковатый, но благожелательный человек, он