Вечера на ферме Курбе во Флаже или городском доме в Орнане часто посвящались музицированию — развлечению, в котором участвовало большинство членов семьи. Каждый играл на каком-нибудь инструменте: г-жа Курбе на флейте, Зели — на гитаре, Жюльетта — на рояле в Орнане и фисгармонии (находящейся теперь в деревенской церкви) во Флаже, а Гюстав сочинял и во весь голос распевал песенки, написанные нерифмованным стихом и обычно представлявшие собой заимствования или переделку народных песен Франш-Конте. Он воображал себя музыкантом, с характерным для него тщеславием считая себя первоклассным композитором и превосходным исполнителем. Семья, равно как немногие друзья и соседи, обладавшие привилегией посещать эти концерты, принимала такую самооценку за чистую монету, но, по мнению более искушенных слушателей, стихи его были по-любительски неумелы, а пение отличалось скорее громкостью, чем мастерством исполнения. Порой в семейных концертах принимал участие кое-кто из соседей, в том числе Альфонс Промайе — сын орнанского органиста, выросший вместе с Гюставом и остававшийся ему верным другом целых сорок лет.

Ребенком Гюстав подавал надежды, что учиться он будет блестяще. Двоюродный брат его матери, профессор юридического факультета в Париже Франсуа-Жюльен Удо, в письме от 7 января 1830 года хвалит родителям Гюстава их десятилетнего сына: «Расцелуйте за меня вашего маленького писателя: его письмецо — прелестный сюрприз, лучше всякого новогоднего подарка. Почерк у него четкий, фразы хорошо построены, и мне, его педантичному кузену, хотелось бы писать не хуже, чем он…»[10]. А супруга профессора добавляет: «Благодарю, милый Гюстав, что ты не забыл сообщить мне о своих успехах. Поздравляю: ты уже сейчас мог бы занять место секретаря мэрии. Побольше упорства! Иди вперед, не трать время зря, чтобы ни о чем не жалеть, когда подрастешь»[11].

Однако надежды, которые подавал в этом отношении Гюстав, так и не осуществились. В следующем, 1831 году его определили в «малую» орнанскую семинарию — духовное учебное заведение, подчиненное Безансонскому архиепископству, но предназначенное для обучения как будущих священников, так и мирян. Школа эта существует до сих пор, хотя здание, в котором она размещалась во времена Курбе, заменено большим и крайне уродливым современным строением. Гюстав проучился в семинарии шесть лет и, с точки зрения преподавателей, потратил эти годы в основном зря: он упорно отказывался заниматься, и отметки его были неизменно плохими. Много лет спустя друг и соученик Гюстава Макс Бюшон, поступивший в семинарию в 1830 году, писал: «Мы были одноклассниками, и оба заикались; только я был пансионером, а он — приходящим. Я был спокойным, уравновешенным, немного замкнутым мальчиком; он — живым и шумным. В конце года я получал награды, он — никогда. Я покинул семинарию в конце 1833 года, Курбе остался… Не желая заниматься ни одним из предметов, Курбе выделялся только своими французскими сочинениями, такими забавными, что наш преподаватель обычно оставлял их разбор напоследок. По четвергам именно он выбирал маршрут наших прогулок…»[12]. Сельскую природу Гюстав любил так же пылко, как ненавидел классные занятия. С самых ранних лет он исходил все окрестные тропинки, облазил все холмы, поля, рощи и ручьи, и его главенство во время подобных вылазок принималось как нечто само собой разумеющееся. Его успехи в сочинениях на свободную тему, единственное исключение среди плачевных результатов по остальным предметам, не требовали от него больших усилий и объяснялись природной склонностью: Курбе всю жизнь любил рассказывать необыкновенные истории, прерывая их взрывами смеха над своими собственными шутками. Что же касается заикания, оно вскоре бесследно прошло у обоих мальчиков.

Почерк, которым Гюстав в детстве восхищал своего кузена, профессора Удо, выродился в небрежные, неразборчивые каракули, тем более трудные для понимания, что Курбе был неспособен (или не желал) правильно писать даже простейшие слова. Орфографические ошибки попадаются у него на каждому шагу, особенно там, где речь идет о двойных согласных. Письмо его пестрит такими монстрами, как «atellier, toille, pitoreque, accademie, embarasse», и др. Чем объясняются эти ошибки — неграмотностью, небрежностью или просто упрямством? Взгляды Курбе на правописание иллюстрирует инцидент, имевший место в 1873 году, когда художник ввязался в историю с брюссельским торговцем картинами по фамилии Голландер. Курбе написал ему несдержанное письмо, а тот в ответ текстуально воспроизвел это послание в «Салоне» — немецком журнале, выходившем в Лейпциге, — да еще сопроводил комментарием, где подчеркивались и осмеивались орфографические ошибки. Друг Курбе д-р Эдуар Ординер писал Кастаньяри, что художник «ничуть не стыдится ошибок в своем письме. Во-первых, заявляет он, не стоит придерживаться правил орфографии, когда пишешь о такой темной личности; затем он ссылается на великих людей, делавших такие же ошибки, и гордится тем, что походит на них в этом отношении. Когда я возразил, что художнику подобает по крайней мере правильно писать слово „toile“ („полотно“), он продолжал настаивать, что правила существуют не для середины слова, а исключительно для начала и конца, а значит, он имеет полное право писать „toile“ через два „l“»[13].

Духовные дисциплины, естественно, составляли часть семинарской программы. К ним Гюстав выказал еще меньше склонности, чем к остальным предметам. Он был совершенно не способен выучить катехизис, и некоторое время казалось даже, что он не сумеет подготовиться к первому причастию. Вероятно, семена его будущего антиклерикализма уже начали прорастать. «Каждый раз, когда он вместе с соучениками представал перед духовными экзаменаторами, его неизменно заставляли пересдавать, — пишет Кастаньяри. — Пороки, присущие его юному возрасту, и грехи, в которых он признавался исповеднику, были так чудовищно преувеличены как по числу их, так и по характеру, что никто не соглашался давать ему отпущение… Эти повторяющиеся отказы начали портить репутацию подростка. Орнанские хозяйки сплетничали о нем и не могли представить себе, что же с ним будет. Затем в Орнан приехал кардинал де Роган, архиепископ Безансонский, и его ознакомили с создавшимся положением. Кардинал, человек разумный, решил сам разобраться в деле. „Приходи ко мне — побеседуем“, — сказал он Курбе. Ничего лучшего мальчик и не желал. Он явился к кардиналу, который принял его благожелательно, и… убедил исповедаться. Курбе встал на колени и начал перечислять свои грехи. Неожиданно кардинал, смотревший в другую сторону, услышал признание в чудовищном злодеянии, он быстро повернул голову и увидел, что мальчик читает по объемистой записной книжке. Чтобы быть уверенным, что он ничего не упустит, Курбе составил список всех мыслимых грехов — от пустячных проступков до тягчайших преступлений. Эту