«Жаль, – сказал он, – но свою гранату я использую по назначению».

Поднялось солнце, пригрело нас, и мы заснули. Видимо, крепко. Проснулись, когда мы были окружены немцами, которые вырывали из наших рук оружие и кричали нам: «Рус, сдавайся!» Командир наш быстро встал и бросился на немецкого офицера, замахнувшись на него гранатой, которую держал в руке. На моих глазах немецкий офицер, стараясь уйти от удара, делал прыжки назад. Брошенная граната ударила его по ноге и, как камень, откатилась в сторону. Тут же офицер разрядил целую обойму, стреляя в живот нашему командиру. Смерть наступила мгновенно. Тот упал лицом на землю, повернувшись к немцу ногами.

Надо сказать, что немцы не интересовались, кого они взяли в плен, фамилий не спрашивали и были настроены к нам достаточно безразлично. Сняли с нас только теплые вещи. У меня забрали перчатки и шерстяной шарф, не побрезговали и ручными часами. После этого нас направили под конвоем в ближайший лагерь для военнопленных.

Было это в конце второй декады октября 1941 года. Доставили нас в лагерь на русской грузовой машине. А теперь расскажу некоторые эпизоды, связанные с исключительной жестокостью немецких офицеров и солдат. Лагерь был расположен в небольшой пустой, без населения, деревне. Был здесь пруд, находившийся в крайне антисанитарном состоянии. В нем и на его берегах лежали убитые лошади, собаки, дохлые кошки, даже петух с большим красным гребешком. Поили военнопленных из этого пруда. Для этого надо было еще постоять в очереди. Немцы разрешали подходить к пруду по одному человеку, выдерживая значительный интервал по времени. Со мной в плен попал ополченец-еврей из Москвы. На его горе, черты его лица носили все признаки его национальности и к тому же были слишком утрированы: до уродливости был у него большой и горбатый нос, размеры головы не соответствовали его маленькому росту. Ко мне он почувствовал какую-то особую симпатию, боялся потерять меня из виду, старался быть со мной все время рядом. Он страдал желудочной болезнью, его мучила жажда. Сам за водой он не ходил, не хотелось показываться немцам на глаза. Воду приносил ему я. К вечеру второго дня нашего пребывания в лагере военнопленных по его просьбе я пошел для него за водой. Пришлось стать в очередь. Подошли три немецких офицера и из очереди взяли несколько человек, в том числе и меня, и повели к избам деревни. Там вручили нам лопаты и заставили рыть длинную, узкую яму, наподобие окопа.

Я был в эти минуты в необычном для меня состоянии. Мне было все безразлично, я не испытывал страха, лопатой работал лениво, делал интервалы, за что неоднократно получал пинки в грудь, но это не заставило меня быть более активным. Меня охватило чувство протеста, желание сопротивляться. Я отчетливо понял, что в сравнении с немцами я стою значительно выше как по своему развитию, так и моральному облику. Затем два немца с горящими факелами подошли к избе, около которой мы рыли этот ров, и подожгли соломенную крышу этого дома. Слышался смех, появилась большая группа немцев, которая внимательно наблюдала за происходившим.

Нам же кричали: «Арбайтер, арбайтер!» И вдруг где-то вдали послышалась артиллерийская канонада. В этот момент в деревне сразу началась суматоха, напоминающая панику во время пожара. Все, кто минуту тому назад спокойно наблюдали за происходившим и громко хохотали, сейчас, после какой-то немецкой команды, которую я не понял, бросились в разные стороны. Воспользовавшись этой суматохой, мы, побросав лопаты, вернулись к своим товарищам. Через очень короткий отрезок времени – не более часа – лагерь в этой деревне перестал существовать.

Под немецким конвоем по мокрой, глинистой, размытой дождями дороге пошли русские военнопленные, среди которых было много тяжелораненых. Шли они с трудом, опираясь на палки. А сзади, в деревне, догорала крестьянская изба, в которой случайно, может быть, не суждено мне было сгореть.

Я часто вспоминаю об этом и рисую себе такую картину: горит изба, мы роем себе могилу, стоят немцы, затем бросают нас живыми в огненное пекло, и оттуда наши останки зарывают под общий смех и ликование в вырытую нами же могилу. Думаю, что это не фантазия, а реальность того времени.

С невероятной невозмутимостью и методичностью немцы доводили нас, военнопленных, до полного истощения и смерти. Невыносимая, грубая жестокость царила вокруг нас. Все делалось с расчетом на то, чтобы измучить пленных, измотать их силы. Люди умирали на глазах. «Рус, айда, айда, шнель, шнель» – вот единственное немецкое «приветствие», которое сопровождало нас в течение целого дня. К этим лающим окрикам добавлялись ежеминутная стрельба из автоматов и удары дубинами по нашим головам и спинам. Вообще, это кошмар и позор для немецкого народа.

Со мной в плен, как я уже говорил, попал московский ополченец, по национальности еврей. Один день нас гнали по дороге, по которой навстречу шла немецкая армия. Почти все без исключения немецкие солдаты, увидев еврея, показывали на него пальцем, громко смеялись и выкрикивали: «Юда, юда!» Он шел, а навстречу ему маячили указательные пальцы хохочущих фашистов. На следующий день его не стало, видимо, ночью он был убит.

Однажды мы проходили по деревне, в которой в это время группа немцев, усевшись на бревна, расположенные около дороги, обедала. Я решил обратиться к ним с просьбой дать мне хлеба. Вместо хлеба я получил от высокого, широкоплечего молодого солдата удар по правому уху. Я едва устоял на ногах.

Помню такую картину. На поврежденном мосту, у которого почти полностью отсутствовал настил, произошла вполне естественная задержка в движении. Подъехавший верхом на лошади немец стал бить нас по головам толстой палкой. В некоторые повозки, на которых сидели немцы, в пристяжные впрягались наши русские пленные.

Попав в плен, я пробыл в нем около недели. За все это время нас совершенно не кормили. С утра до темноты нас, измученных, голодных, больных, раненых, гнали (именно гнали) по мокрым от дождя, глинистым, скользким дорогам, заставляя иногда бежать по несколько километров. Всех, кто от усталости, истощения и потери сил падал, немцы прикалывали штыками. Отстающих на месте расстреливали. В лучшем случае били палками. До сих пор слышу голос одного из военнопленных, которого на моих глазах, без всякого к тому повода, смертельно ранили, и он, истекая кровью, кричал, обращаясь к нам: «Добейте, братцы, добейте, родные». С помощью колонны военнопленных уничтожались заминированные участки дороги. Нас прогоняли по ним. Сотни военнопленных погибали во время этой зловещей немецкой операции.

Опухший от голода и холода,