Родион Константинович честно признавался: «У меня эти «реальные боевые дни» здорово перемешаны в памяти с военными эпизодами советских кинофильмов, которых я насмотрелся до и после в неимоверных количествах. Хорошо помню лишь остервенелый холод, холод до костей – был ноябрь, – месиво под ногами снега, грязи, крошащейся ледяной корки, изъедающую ноздри вонь, оглушающую до отупения артиллерийскую канонаду, хриплые крики солдатских голосов из продубленных морозом глоток. Но я был счастлив. Я участвую. Я воюю. Как бы все могло это кончиться? Одному Богу известно. Но в мою «военную судьбу» вмешался мой дядя Игорь Иванович, главный инженер Главного управления Наркомата путей сообщения. Он через соответствующие каналы разослал наши фотографии, был объявлен розыск. И, к моему великому огорчению и великому стыду, я и флейтист Савич были изловлены и доставлены в арестантском вагоне в Москву. Так закончились мои бравые военные похождения».

Щедрину объявили дисциплинарное взыскание. Еще некоторое время он продолжал учиться. Но, после того как порезал бритвой соученика, его исключили из ЦМШа. Родители были в полном отчаянии, не зная, что делать с хулиганом-отпрыском. Отец от безысходности решился на крайний шаг и отправил документы сына в Ленинградское нахимовское училище. И как только они ушли, в Москве открыли Московское хоровое училище. Директором его стал известный хормейстер Александр Васильевич Свешников. Класс музыкальной литературы и истории пригласил вести своего давнего знакомого Константина Щедрина. А тот в свою очередь попросил Свешникова прослушать своего непутевого, но определенно музыкального сына. Александр Васильевич сказал: «Певческий голос слабоват, но музыкальный слух абсолютный. Годен!» Родиона приняли в училище и определили в интернат. Для семьи в предпоследний год войны это событие стало спасительным.

Ядро нового училища составили учащиеся школы Ленинградской хоровой капеллы, руководимой П. А. Богдановым. Свешников добрал еще звонкоголосых москвичей и иногородних. Он поддерживал добрые отношения с Климентом Ворошиловым, любившим самому попеть иногда в хоре. Потому пользовался значительной свободой в своих действиях и добивался иной раз таких поблажек, о которых в военную пору и помыслить было невозможно. Свешникову отдали старинный особняк на Малой Грузинской улице. Последний его чердачный этаж служил ученикам спальней на полсотни кроватей. Кормили мальчиков очень скудно. Но вот об атмосфере учебы и, по существу, казарменной жизни Щедрин сохранил самые добрые и светлые воспоминания. Все его однокашники успели хлебнуть горя трагичной военной поры. Многие потеряли родителей, но практически каждый всеми фибрами души тянулся к музыке. Она, что называется, увлекала, забирала, задевала за живое. Тогда, в моменты хорового музицирования и перед самим Родионом во всей своей красе и глубине начала открываться магическая красота и сила великой музыки. Ему самому захотелось сочинить что-то такое, необычное. В голове мальчишки забредили, завихрились странные, будоражащие душу звуки. И первым его хоровым опусом стала баллада о молодогвардейцах на текст Сергея Острового. Эти слова воспитанники пели под музыку известного советского композитора. А Родион вдруг подумал, что может написать интереснее и разнообразнее. Показал готовую партитуру Свешникову. Тот, бегло взглянув на ноты, почти небрежно сказал: «Убери эти глупые выкрутасы. У тебя же тенора поют выше альтов». Злясь и досадуя на то, что его шедевр не оценен по достоинству, Щедрин все же устранил замеченные недостатки. На следующий день Свешников, уже более внимательно вникнув в ноты, распорядился: «Распиши голоса. Попробуем». И слово сдержал. В конце ежедневной спевки во всеуслышание заявил: «А сейчас мы попробуем исполнить балладу нашего Родиона Щедрина». После этого еще несколько, прямо скажем, почти наивных его хоровых опусов пропели воспитанники. Особенно по душе их руководителю пришлась щедринская «Колыбельная» на слова народные. Он повторил ее на спевках несколько раз. Мне сейчас даже трудно оценить тот педагогический талант Свешникова, сумевшего вовремя заметить, по достоинству оценить и тем самым укрепить веру в свои силы, способности юного композитора. Но нисколько не сомневаюсь, Именно Александр Васильевич возбудил в Щедрине композиторское начало.

А еще великий наставник Свешников приглашал в училище своих друзей и знакомых композиторов и исполнителей. И ребятишки слушали игру Гилельса, Флиера, Рихтера, Нейгауза, Григория Гинзбурга, Кнушевицкого, пение Козловского, Большакова, Норцова. В свою очередь и хор мальчиков радовал великих мастеров своими звонкими голосами. Особенно всем нравились солисты Володя Потапейко, Олег Валерианов, Женя Таланов. После них обычно играл свои собственные сочинения Родион Щедрин.

В ноябре 1947 года в училище состоялся Первый композиторский конкурс, приуроченный к 30-летию комсомола. Возглавляющий жюри Арам Ильич Хачатурян присудил Щедрину первую премию за поэму для фортепиано «Памяти литовской партизанки Марии Мельникайте».

– Родион Константинович, вы сохранили ноты своего первого в жизни призового сочинения?

– Увы, Миша, потерял. Помню лишь, что правая рука была написана с шестью диезами в ключе, а левая вовсе без ключевых знаков. Фа-диез-мажор – до-мажор. Хачатуряну, как он потом мне сказал, именно это и понравилось. Он даже позвал меня к себе домой. Помимо диезов и диатоники, Хачатуряну пришлось по душе мое двухручное переложение его «Танца с саблями», где я довольно ловко уложил в две руки три линии: верхний голос, саксофоновый мелодический контрапункт и остинатный ритм в басу. Отбросив ложную скромность, я вам признаюсь, что в игре на фортепиано был «продвинутее» своих побратимов по хору. Помогала детская закалка в ЦМШ. Свешников, наблюдая мои пианистические успехи, иногда засаживал меня за аккомпанемент. Особенно за аккомпанемент сочинений совсем новых, которые наш хор начинал разучивать. Мутация сменила мой II альт на I бас, и я с охоткою «выбирал» теперь на рояле партию оркестра.

В 1949 году Свешников послал Щедрина вместе со старшим воспитанником Александром Флярковским к декану композиторского факультета консерватории Семену Семеновичу Богатыреву. «Пускай Семен построже, нежели я, проверит вас, годитесь ли вы на что-то дельное». Богатырев считался крупнейшим авторитетом в науке полифонии. Ученик Танеева, он вел курс полифонии строгого стиля, контрапункта и класс композиции. Он прославился еще и тем, что восстановил по черновикам Седьмую симфонию Чайковского и даже оркестрировал ее. Сев к роялю, живой классик начал наигрывать какой-то гармонический ход.

– Что за музыка?

– Вторая часть Неоконченной симфонии Шуберта, – в унисон обрадовались хористы. В ответ – молчание. Последовало еще несколько заковыристых и каверзных вопросов. Ученики, как оба полагали, ответили верно. Но реакции опять никакой. Потом сыграли поочередно Богатыреву свои сочинения