– Из какой травы мазь-то? – поинтересовался Степан.

– Не из травы… То – тайна, ты уж прости… Но ты скоро побежишь, скоро! А полежать пяток дней тебе придется. Испражняться день-два в посудину станешь. Не красней, не девица – дело житейское.

Дед Тимофей вышел и вскоре вернулся с чайником в руках.

– Днесь я крепко оробел, – рассказывал словоохотливый дед. – Потом окинул умишком: где дохтура взять, на чем и куды тебя везти – кровь-то хлещет, а фершал в селе, идет молва никудышный. Тут Павлушка, внучек шепчет: «Деда, я спознал его! Он, он тогда из бучила меня выудил…» Оборвалось в нутрях моих. Неча труса праздновать, целить-лечить парня надобно, в долгу неоплатном я перед бедолагой, перед тобой, значит…

Степан хотел было возразить, что Паньку он тогда вытащил из воды случайно, сказать слово ему было нелегко. Собственное дыханье отдавало больно под лопаткой. Да и дед Тимофей на его порыв на разговор ответил протестом:

– Не-не! Помолчи, придет время – наговоримся. Тебе, сынок, я так скажу: все кругом одной веревочкой повязано. Не окажись ты рядом возле мово Павлушки – на кого мне теперь бы радоваться? Всего-то на свете близких людей – он да я, старый и никудышный. Господь не зря послал тебя для спасения молодого несмышленыша, – глаза деда повлажнели. – Ей бо!

– А тебя – ко мне, – выдохнул Степан.

– Оно ведь добро-то всегда зачтется, – продолжал дед Тимофей. – Ибо господь правду любит. Вот и твоя болячка заживет, – удовлетворенно проговорил он, закончив перевязку и присел на край кровати. – Красноты вредной вокруг раны нету – откармливать теперь тебя начну…

Как-то майским утром дед Тимофей поднялся с соломенного тюфяка, где спал вместе с внуком, – с печи соскакивать к больному не с руки. Сказал Степану:

– Ночью постановал, а к утру заснул. – Он подошел к окну, с шумом откинул запорный крюк на раме и распахнул створки.

– Благодать-то какая! Теплынь и солнышко, птички-пташки прилетели!

– Забот и работы полно, а я – в лежке… Взял бы и соскочил с постели, – угрюмо проговорил Степан.

– Сёдни и встанешь, сынок. Надо радоваться погожему дню. Солнышку. А ро́бить тебе рановато. Она, работа, не медведь, в лес не убежит. Оно ведь как? Работа – удел кажного человека. Всю жизнь робим, а умрем – работа все одно останется. Думал ли ты гадал, что, мол, так вот пролежишь? Нет! Ладно он тебе полосонул. Чуток бы, и легкое пропорол. Должно из-за девки?

Степан промолчал. Словоохотливый дед продолжал:

– Ну, не говори. Скажу тебе, поганое то дело – из-за баб ножиком махать. Сколь на белом свете из-за баб беды! Вот теперь я тебе закончу перевязку, поставлю самовар, тебе – козьего молока с медком, и посидим все за столом. Вот только Павлушка со свежим хлебушком прибежит из села.

С каждым днем Степан ощущал, как дед Тимофей расточает на него свою отеческую заботу, а Панька с детской непосредственностью помогал деду, словно перед ним был старший брат. Все это, вместе взятое, укрепляло силы больного, и дело уверенно шло на поправку.

Как-то Степан задал вопрос лекарю:

– Ты, деда, из кершаков, али как? Пальцы складываешь по-чудному: ни двуперстие, и ни кукишь…

– Как умею! Леший я, – рассмеялся тот. А потом пояснил:

– Руки-то – крюки стали, пальцы постоянно сводит. Да складывай как можешь, абы от души! Сам себе я поп, сам себе и приход. Не терплю я трескотни вокруг бога. Посты́ блюду, песнопения уважаю, а с попами не согласен. Ни с домашними, ни с церковными. Запутались оне в обличениях и спорах. Тешат свое тщеславие, грешат во многом, пьянствуют. Иисуса Христа страшатся вспоминать, числа апостолов, имен их не знают, а богоматерь в каждом селе своя, по-своему писаная. Молюсь на медный складень, захондрю – читать Писание Павлушку прошу. Не слыхал, как шпарит?

Когда дед заводил разговор про внука или видел его, глаза у него удивительно теплели.

– Мать-то где его? – спросил раз Степан, прогуливаясь возле избушки, опираясь левым плечом на деда.

Лицо Тимофея помрачнело. Степан понял, что допустил оплошность.

Остановившись, Тимофей начал рассказывать.

– Сынок Антип был у меня. Привел как-то, по-моему на Казанскую99, ну да, год прошел, как мою жену, – царствие ей небесное! – похоронили. Дак вот, привел в дом ладную да баскую Лукерью. Ладно жили. Лукерья мальчонку родила. Панькой прозвали. Как-то Антип поехал рыбачить. Ты наш Тургояк знать должён. Поднялась буря. Сгинул. Лодку перевернутую нашли за Липовкой. Тосковала Лукерья по Антипу, да недолго. Я не в укор – дело молодое. В делах, в беготне шустрая была, работящая. А за каким лешим в завод подалась, не пойму. Подсобницей была при руднике подле Сатки. Ну, и приглянись она тамошнему десятнику. Меня Лукерья на свадьбу звала, а я не поехал. Какая, думаю, я ей родня, – десятая вода на киселе. Понял, да поздно. Мальчонка-то на моих руках! На свадьбе Лукерью товарка зарезала. Казню́ себя: был бы там – не остался бы Павлушка круглым сиротой… Хозяйство вести уж мне не под силу. Смолокурка моя немудреная скоро обвалится, видать, до скончания моего веку нам двоим горе мыкать, – закончил уныло дед Тимофей свой рассказ.

– Лет сколько тебе? – спросил Степан, потрясенный услышанным.

– Дивно уж. На осьмой десяток пять годков. Прошу господа протянуть бы ещё пяток. Паньку чуть поднять, в люди бы…

– Вижу, живешь несладко ты, Тимофей Данилов. Худо!

– Ничё. Живу, хлеб жую! Колдую. – отшутился тот, – а потом серьезно заговорил:

– Всё колдуном али лешим кличут – по за глаза меня. А идут. Кому я худо делал? Никому! Болезни не заговариваю, не умею. Не шепчу на воду, ни на угольки. Никого не зову. Не кричу – сами приходют. Помоги, мол… Кто яичко принесет, кто маслица. То от доброты. Алчущие чужого – своего не отдадут…

Не успел дед Тимофей договорить, как в избушку нырнула, увлекая за собой лекаря, немолодая, в цветастом платке, женщина. О чем они там говорили, Степан не слыхал. Но оба вскоре вышли.

– Не обессудь, Таисья, не могу помочь твоей печали. Не знаю такой травки, и в «Травнике» про то не написано, – говорил Тимофей, провожая женщину. – К баушке сходи…

Степан вопросительно глянул на озабоченного старика, но понял, что это была всего лишь маска.

– Не затем бабенка приходила, не с тем и ушла, – рассмеялся он. – Метит на крючок подцепить, присушить, стало быть, одного ладного парня за свою