Поутру Лаврентия поднял с постели стук в калитку. Впервые за всю страду он решил поваляться, поспать.

– Какого рожна? – спросил он, не открывая ворот. – Чего надо?

– Отвори, Лавруха, Зотов я, Петруха, – донеслось из-за ворот.

– Чё леший носит? – выглянул из калитки. Перед ним стоял среднего роста чернявый Петруха. Руки его дрожали.

– Тут двое шастали, вашу заимку разыскивали. Из ненашенских…

«Пошарить хотели, видать», – подумал Лаврентий и спросил:

– Ну?

– Сказывали, человек зарезанный на дороге лежит. Подле татарского покосу. Брательника твово признали… Беда!

– Будет те турусить-то94! Спит, должно, Степка на сарае давно…

– Как знаешь, – проговорил Петруха шмыгнув курносиком. – К нему с добром, а он…

Лаврентий спокойно лег досыпать, поворочался, и вдруг вскочил на ноги и бросился запрягать Каурую.

Он нашел брата в полуверсте от заимки. Тронул Степана – раздался слабый стон. Живой! Разглядел на пиджаке под правой лопаткой кровь. Кто его так? Осторожно, взяв в охапку, не очень ловко положил на телегу. Как быть? Оставить одного и ехать за помощью, а если… На живот положить брата – задохнется, на спину – там рана…

Мысли роились, но как ни крути-верти, надо везти домой. На заимке Лаврентий опустил Степана животом на землю. Принес две охапки сена, несколько раз бегал в избу и притащил одеяло, подушку, полушубок. Расстелил сено, накрыв его одеялом, уложил больного животом вниз, положив под грудь подушку. Запер калитку и присел на край телеги. Перед подъемом в Ильмен-гору соскочил на землю, потрогал брату лоб – теплый и влажный. Заботливо укрыл Степана полушубком и взял Каурую за удила. По каменистой дороге телегу трясло, слышались стоны. «Стонет, значит – дышит, живой», – думал Лаврентий, – «а если замолчит…»

– Потерпи, братка. Не долго уж…

На горе́ Лаврентий перевел дух, отдышался. Брюхо лошади ходило ходуном. Медленно спустились, за лесом виднелись крыши.

Перед бродом через Миасс-реку, Лаврентий изменил решение и свернул к смолокурке, что притулилась к горбатой скале на правом берегу. Чуть поодаль, под сосной стояла приземистая избушка – обиталище деда Тимофея – смолокура и знахаря.

В тот послезакатный вечер, когда Степан, обливаясь кровью, пытался доползти к заимке, телега с его родственниками медленно вкатилась в село. Тургояк погрузился в сон. У одного из колодцев какая-то баба скрипела во́ротом, да где-то на Нагорной, что выше Долгой, захлебывалась лаем собака.

У ворот с телеги проворно слезла Матрена, звякнула щеколда калитки. Загремела задвижка, распахнулись створки ворот. Увлеченные беседой, братья Поликарповичи въехали во двор. Вспыхнул в доме свет. Во дворе стало видно все: и как Алексей Поликарпович развязывал супонь хомута, распрягая лошадь, и как жена его резво спустилась с высокого крыльца, сказав с приездом. Но не зря люди говорят : набежит беда – с ног собьет. Закрывая воротину, сноха Матрена увидела такое, что побелела вся.

– Тятенька, глянь! – прохрипела она. Алексей Поликарпович, оттаскивая за оглобли телегу, обернулся и разинул рот. Он весь побагровел и опрометью бросился в дом.

– Манька где? Тебя спрашиваю, где она? Я её…

Пелагея Петровна собирала на стол и спокойно ответила:

– На посиделки пошла. К Чиненовым. У ихней дочки…

– Какие посиделки? – не дал договорить жене Алексей Поликарпович. – Какие вечорки в этакую пору? – задыхался от злобы хозяин. – Люди пашут – сеют, а блядухам – вечерки? Распустила, сводня старая, сук мне народила!

– Ошалел95 совсем! Ведь ты – отец. Окстись. Алексей. Она – ребенок! Как с цепи сорвался… Или выпил где?

– Заступница! Убью! – замахнулся кулачищем он на жену. – Разинь глаза на вороты…

– Ополоумел совсем! – гневно проговорила она, увернувшись от удара. В это время через порог шагнула Матрена вся в слезах. Следом вошел Михаил.

– Маманька, куды нам от стыда деваться? Ворота дегтем намазаны… Сраму-то… Она кинулась к свекрови, которая тихо охнув, в бессилии присела на лавку.

– Господи, Сусе Христе! – шептала она. – За что, за какие грехи ты послал мне испытание? Господи! – она заплакала.

Михаил Поликарпович подошел к снохе, перекрестился.

– Не усугубляй вины своей, – проговорил он. – Ибо в книге Иова сказано: посыпь пеплом голову свою96. Аз же тебе, Поля, изреку: пожни плоды деяний своих. Совсем распустила ты деток…

Пелагея Петровна ухватилась за край лавки. Что могла сказать в ответ деверю, авторитет которого среди темных и верующих старообрядцев держался исключительно на его краснобайстве? Уж она-то давно поняла, что защищал он не кержацкую веру, не древлее благочестие, а собственные грехи. Она поднялась с лавки, выпрямилась. Глаза её сверкнули.

– Я – мать своим детям и я одна за них в ответе. Я их обниму, приласкаю, и я их накажу. А ты – проводник праведных дел господа, призывающий людей к любви, состраданию и добру, о какой ты моей вине тут разорялся, о каких таких плодах деяний моих говорил? Ты…

– Расселись? – закричал вбежавший Алексей Поликарпович. – А ну живо топите баню, чтоб кипяток был! Карасин в амбарушке, мочало там. Не мешкайте! – сыпал он женщинам указания.

Братья еле-еле с помощью лома сняли тяжелые створки ворот, а проем завесили холщевым пологом. При свете фонаря Пелагея Петровна с Матреной мыли, скребли въевшуюся в дерево смолу, и чем больше они старались, тем больше росла неуверенность и леденящий душу страх: проснется село, и каждый станет тыкать пальцем в скобленные ворота…

Покрыть бы их краской, да кто же их красит?

В калитке появилась Маруся, разрумяненная быстрой ходьбой.

– Чёй-то у вас? – спросила она.

Коршуном налетел на нее отец и огрел вчетверо сложенными вожжами.

– Потаскуха! Бродячая тварь!

– За что, тятенька? – оцепенела от неожиданности и боли любимая дочка отца, закрывая ладонями лицо.

– И она набралась наглости спрашивать? – повернулся к стоящему брату Алексей Поликарпович. – Вот тебе за вороты, вот тебе за грязный подол! Порешу! – удары сыпались один за другим.

– Не виновата я, тятенька! – истошным голосом закричала Маруся. Какая несправедливость! Нелепость обвинения в тяжком грехе, подобно удару молнии, поразила её чистую подростковую душу, всё её хрупкое существо, вызвав неимоверную боль. И эту боль услышала и поняла мать. Она бросилась к дочери, заслоняя её от ударов отца, будто курица-наседка, заслоняя своего цыпленка.

– Не смей, сатана! Убей лучше меня, – кричала Пелагея Петровна, разведя руки. – Меня убей, но ребенка не трожь. Мать я ей, ма-ать!

Всегда кроткая, покладистая, на диво спокойная жена обескуражила мужа своей решимостью и не побоялась поднять голос на мужа, хозяина. Его рука бессильно выпустила вожжи, он, проскрежетав зубами, замер от досады.

– Вижу и нутром чую: не виновата