Автострада проходит по местам ожесточенных боев, и я то и дело вижу эти памятники.

В Пирятине наш автобус сделал остановку на час. И я долго смотрю и смотрю в синие дали поймы Удая, куда через мосты и гати 19 лет назад с боями шла наша группа войск. Там, за этими далями, меня ранило, там я брел к фронту, там попал в плен… Думы, думы…

Когда, подъезжая к Хоролу, я увидел издали трубу кирпичного завода и обрывы его карьера, сердце мое тоскливо сжалось.

Самого города я совсем не узнаю. Много новых кирпичных домов, много новых садов и скверов. Не могу я без волнения смотреть на поколение пятнадцати-шестнадцатилетних юношей и девушек, которые родились и выросли после войны. Они толпятся сейчас, под вечер, на улицах, в скверах, у кинотеатра.

Как не похожа судьба этих, еще не окрепших пареньков и молоденьких девушек на долю их однолеток, живших здесь в страшные годы оккупации!

Я был глубоко тронут и взволнован тем, как чтят братские могилы хорольчане. Над каждой шумят листвой уже многолетние, посаженные заботливыми, любящими руками деревья.

Каждую весну на могилах сажают цветы. «ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ И СЛАВА ГЕРОЯМ, ПАВШИМ В БОЯХ ЗА СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ НАШЕЙ РОДИНЫ!» — на русском и украинском языках гласят надписи на постаментах памятников.

Поблизости от могил установлены радиорепродукторы: утром каждого дня здесь звучат гимны Советской Украины и Советского Союза. Кажется, что сама мать-Родина рассказывает своим павшим сынам о победах на фронтах Труда и Мира, хоры девушек поют им о жизни и любви.

Пешком я прошел по тракту Миргород — Хорол, по которому проходил этап смерти в Хорольскую Яму.

Здесь каждый ставок, каждый мостик, каждое старое дерево, каждый поворот, каждый встречающийся пожилой человек напоминает мне о трагедиях, которые происходили тут на моих глазах.

Прах убитых на этапе товарищей из бесчисленных могилок по обочине дороги торжественно перенесен в братские могилы, расположенные в больших селах, стоящих на тракте.

На этих братских могилах тоже установлены памятники, шумят листвой многолетние деревья, цветут цветы. На повороте тракта у села Вишняки я увидел возвышающийся на высоком белом постаменте советский танк. Башня его пробита бронебойным снарядом. Это памятник танкистам, погибшим здесь в боях 1943 года. «Вечная память и слава Героям!»　

Пришел поклониться я и братской могиле у элеватора… Небо покрыто прозрачными осенними дождевыми тучками. Моросит теплый дождь. Временами сквозь тучки проглядывает диск солнца, и лучи его искрятся в каплях, усыпающих золотую листву деревьев.

Перед могилой, ближе к дороге, на постаменте возвышается фигура воина-освободителя с обнаженной головой. На груди его автомат, в левой согнутой руке — каска.

Правая рука его распростерта над братской могилой, находящейся перед ним. Здесь покоится прах военнопленных, погибших на этапах к элеватору.

От памятника к главной братской могиле, расположенной в стороне от дороги, идет длинная аллея деревьев.

Подхожу, обнажив голову, к памятнику и долго стою перед ним. Горе, настоящее горе переживаю я… Нет сил удержать слезы. Рыдая, иду по аллее под сводом шелестящих золотых листьев к главной могиле…

Люди! Какая она большая!..

Открываю калитку в ограде, обхожу вокруг зеленый скорбный холм.

Думаю я о тысячах моих павших товарищей, замученных палачами, о горькой доле матерей, доживающих одиноко век свой, о судьбе обездоленных вдов и выросших в сиротстве детях, думаю я о всех тех бедах, которые принесли людям война и фашизм. Как расцвела бы наша жизнь, сколько бы неизведанных радостей творчества и созидания пережили павшие и живущие сейчас люди, если бы не было этой войны!

Люди! Это никогда не должно повториться!

…К яме кирпичного завода я пришел уже поздно вечером, когда над пустынной окраиной города сгустился ночной мрак.

Над приземистыми постройками завода и сараями-сушилками (под крышами которых чуть теплятся маленькие электролампочки), как и тогда, в первые дни октября 1941 года, на чистом, усеянном звездами небе поднимается огромная багровая луна.

Мрачный, так знакомый мне темный силуэт завода с большой кирпичной трубой вселяет в душу тревогу.

За заводом раскинулась темным, зловещим провалом тускло освещенная красной луной яма. За ней мерцают далекие огни южной окраины города. Слева, у западного края карьера, расположены братские могилы, в которые перенесен прах павших из самой ямы. Я иду к ним.

Размеренными, гулкими, отдающимися в земле и сердце ударами стучит мотор городской электростанции, расположенной западнее ямы.

«Був-був-був-був!» — стучит мотор. Мирные, ритмичные удары его воспринимаются мной, как выстрелы скорострельной пушки. Они усиливают тревогу.

Из мощного репродуктора, установленного на электростанции, льется протяжная, лирическая румынская мелодия.

Захваченный волнующим, скорбным чувством, подхожу к могилам, утопающим в тени обступивших их деревьев. Над деревьями высится фигура воина в плащ-палатке, снявшего каску и салютующего павшим поднятым вверх автоматом.

Обнажив голову, встаю перед могилами на колени и, сам не зная за что, прошу павших товарищей простить меня…

С трудом поднявшись, медленно иду по краю провала. Там, в глубине его, неровности дна отбрасывают мрачные, зловещие тени. Чернеют внизу многочисленные ямы. Чувствую, что спуститься туда, на дно это провала, мне будет не так легко.

Иду по понижающемуся, заросшему краю оврага вниз.

Спускаюсь все ниже и ниже. Меня сопровождает моя длинная черная тень, которая причудливо искажается и ломается на неровностях дна и впадинах песчаного обрыва. Тускло освещенные луной, песчаные откосы с черными впадинами затененных углублений и пещер снова, как в 1941 году, окружают меня. Они закрывают почти полнеба. Не вижу многих знакомых созвездий. Подняв воротник пальто, сажусь на землю, облокотившись на холмик.

Погружаюсь в мрачную атмосферу, созданную всем окружением и пушечными ударами мотора. Постепенно начинаю слышать, видеть и чувствовать сложную тревожную жизнь, которой живет яма. Блеклый фосфорический свет луны, которая поднялась уже над горизонтом и засеребрилась, черные тени неровностей почвы…

На песчаных откосах у подошвы обрывов темная трава, причудливо разросшаяся на светлом песке, создает сложный камуфляжный узор. Кажется, что там лежат, прижавшись друг к другу, спящие узники. Но я один. Возле меня нет даже мертвых товарищей: они там, над обрывом — ближе к звездному небу. Я совсем, совсем один среди этих немых стен, безмолвных свидетелей страшных злодеяний фашизма…

Как хорошо, что хорольчане перенесли прах павших туда, ближе к небу, к живым! Здесь, на дне ямы, даже мертвым было бы тяжко!

«Буб-був-був-був!» — стучит гулко электростанция.

«Чах-чах-чах-чах!» — вторят глухим эхом обрывы стены.

Время