В 1881 году заключительной реакцией на роман Ф.М. Достоевского стала статья Л.А. Паночини[136], в которой он, с одной стороны, обобщил все разногласия противников и сторонников, оценивающих произведение писателя, а с другой – подытожил свою точку зрения такими словами: «Достоевский будит чувство и будит мысль. Вся непостижимая галиматья, в которую он веровал, вся его проповедь исчезает… читатель не замечает ее, потому что все заступает, все покрывает собой – страстная любовь автора к людям, его глубокое проникновение в страждущие души… Несмотря на все усилия, какие он делал для того, чтобы стать поборником мрака, – он является светочем…»

Сам же Достоевский писал: «Роман читают всюду, пишут мне письма, читает молодежь, читают в высшем обществе, в литературе ругают или хвалят, и никогда еще, по произведенному кругом впечатлению, я не имел такого успеха». Он очень волновался, как примут его произведение: «Каждый раз, когда я напишу что-нибудь и пущу в печать, я как в лихорадке…»

Что интересно, Л.Н. Толстой в 1883 году говорил, что «не мог дочитать “Карамазовых”». Спустя девять лет он перечитал роман и поделился с женой: «Очень мне нравится». Отдельные эпизоды «Братьев Карамазовых» вписывались в мировоззрение позднего Льва Николаевича Толстого до такой степени, что, читая сцену, где офицер отвесил пощечину денщику, он «рыдал и глотал слезы». Более того, «Братья Карамазовы» вошли в число последних книг, читаемых Толстым.

Никто не смог остаться в стороне. У всех было разное мнение, но равнодушных не имелось. Так же и сейчас, спустя почти полтора века, книги Достоевского будоражат мысли и сердца читателей. Разве не актуальна фраза, взятая из описываемого романа: «Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает». А как вынимает душу цитата: «Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: “Сойди со креста и уверуем, что это ты”. Ты не сошел потому, что, опять-таки, не захотел поработить человека чудом, и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим».

Пушкинская речь

Эта глава посвящена произведениям Федора Михайловича Достоевского. То, о чем пойдет речь дальше, не совсем подходит под это определение, однако обойти своим вниманием очередной шедевр Достоевского мы не имеем права. Итак, Пушкинская речь. Она была произнесена 8 (20) июня 1880 года на открытом заседании Общества любителей российской словесности в аудитории московского Благородного собрания, и сразу стала сенсацией. Причем для выступления Достоевский приехал в Москву из Старой Руссы, невзирая на обострение болезни легких и денежные затруднения. Он произвел фурор: «…Зала была набита битком… Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике; когда я закончил, я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить». СМИ среагировали моментально, они ознакомили читателей с содержанием речи и сформировали первое впечатление о ней.

Газета «Голос» отмечала: «…Это было мастерское, полное силы, остроумия и задушевной теплоты чтение. Разделив поэтическую деятельность Пушкина на три периода… Чрез оба первые периоды проходит один тип: сначала Алеко в “Цыганах”, потом Евгений Онегин – тип русского скитальца, скучающего мировой тоской… оратор перешел к другому, созданному Пушкиным, также чисто русскому типу… – Татьяне, которая представляет апофеоз русской женщины. Весь второй период деятельности Пушкина отмечен тем, что мы называем народностью… Наконец, третий период представляет собою выражение идей всемирных… В европейской литературе нет гения, который обладал бы такою отзывчивостью к страсти всего мира. Пушкин один владеет этим даром и в этом заключается его высокое значение как русского народного поэта, так как в нем во всей своей полноте выразился характер русского народа… Историческое призвание России в том, чтобы изречь слово примирения, указать исход европейской тоске. Пусть наша земля – нищая в экономическом отношении, но почему же не ей суждено сказать последнее слово истины? Это предположение может быть названо смелой фантазией, но существование у нас Пушкина дает надежду, дает нам право предполагать, что эта фантазия осуществится. И это было бы еще ближе, возможнее, если б Пушкин жил более; но он умер и унес с собою в гроб великую тайну… Чистая сердцем, обильная любовью, она (Россия. – Прим. авт.) объединит народы в духе братской любви, завещанной миру Христовою заповедью…» Вся публика, собравшаяся в зале Благородного собрания, встретила эти слова громом аплодисментов. Члены Общества жали Достоевскому руки. Как потом сказал Н.П. Гиляров-Платонов[137]: «Никогда с такою глубиною не анализирован был наш великий поэт отчасти, а отчасти и идеалы русского народа». Эффект можно было предугадать, если учесть, что речь являлась плодом двадцатилетних раздумий Ф.М. Достоевского над творчеством Пушкина. Ораторский дар вкупе с искренностью излагаемого и произвели такое впечатление.

Но кроме рукоплесканий речь вызвала и обратный эффект. Многие зарубежные оппоненты и некоторые русские были возмущены якобы «заносчивостью» оратора и тем, что он представил русских Богом избранным народом, а русским лишь бы не отстать, а уж вести кого-то за собой – вообще из ряда вон выходящая идея. Достоевский предполагал, что обвинения такого рода вполне возможны, и ответил на них еще в своей речи: «Почему же нам не вместить последнего слова Его (Христа)? Да и сам он не в яслях ли родился?» Но противники не приняли во внимание данный аргумент. А.Д. Градовский[138] назидательно поучал Достоевского: «Русская мысль, уважаемый г. Достоевский, не есть стремление к всечеловеческой гармонии, но, как мысль каждого иного народа, она есть сознание главных потребностей народа и настоятельности их удовлетворения…» Пушкинская речь взбудоражила общественность – одни говорили одно, другие вещали другое, – но и те, и другие понимали, что произошло важнейшее событие, хотя до конца и не понимали его значение. «Чувствовалось, что на душе светло и хорошо, чувствовалось, что за эти дни стало лучше, выше, чище, но что, как и почему – оставалось неясным…»[139] И.С. Тургенев, у которого с Достоевским были не самые дружественные отношения, писал так: «Эта очень умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне