«Срочно, секретно! О выполнении донести…» — машинально пробегаю я глазами по измятой, полуразорванной бумаге. — «Со всеми прочими, без исключения, приказываю… в порядке военного времени… вне всякой пощады…»　

Так вот чему обязан был я своим путешествием из тюрьмы в город под конвоем! И если бы мне тогда не удалось бежать… Догадки Ермила Мальцева имели основание. Но я хочу знать все! Впрочем, нет, я ничего не хочу знать, я не желаю слушать этого негодяя, я сумею заткнуть ему глотку.　

Волнение мое не могло остаться незамеченным для него. В мутных, воспаленных глазах его загораются огоньки. Он цепляется руками за край стола, садится в постели.

— Терпение… Я открою вам все…　

Имя, которое в те предсмертные тюремные дни я произносил как жалобу, как зов к кому-то, кто был бесконечно дорог мне, вылетает из чужого горла вместе со стоном, исторгнутым страхом. Белотелый выродок этот смеет защищаться именем Анны, он цепляется за нее окровавленной лапой, он прячется за нее, как за щит.　

Чутьем преследуемого животного он проник в меня, подслушал меня без слов и понял, верно, что отступать ему некуда. А если так, то…　

— Анна, Анна Оборина, она же Рудакова… — выкрикивает он в лицо мне. — Что, слышали о такой? Знайте же: ей, только ей, обязаны вы головою!　

Моя рука судорожно сжимает наган, но я молчу, как если бы язык отнялся у меня. И человек во френче пользуется этим, он спешит, он приготовил себя ко всему. Его ненависть ко мне, к тому, что мне дорого, сильнее страха смерти. В его ярости нет ему равных, за ним — ложь, предательство.　

— Да, я проиграл, господин Панфилов… Проиграл вам, но выиграл… где-то еще. Это был договор сердца, и я взял свое… Я взял все, что могла… дать… женщина!　

Он говорил и дальше, притоптывая, вскрикивая, не спуская с меня глаз, явно наслаждаясь властью надо мной, мстя мне за то последнее, что ожидал от меня и что бессилен был предотвратить. И я не выдержал.　

Рванувшись к нему через стол, я вскинул руку с наганом и вдруг увидел: не отрывая　от меня искаженных ненавистью глаз, он тянулся рукою к изголовью, под тряпье. С силою я нажал спуск в нагане.

XIII

Во дворе, хмурые, затихшие, встретили меня стрелки — подлужане. Бледнея при моем приближении, следил за каждым моим движением инженер Ноландт.　

— На коней, — бросил я вполголоса и первый поднялся в седло. — Этого… — в сторону инженера: — с собою!　

Оглянувшись затем, я видел, как далеко позади, неторопливо и вязко, вышагивал по пескам инженер, а по обе от него стороны плелись мои верхоконные.　

Я пустил коня вскачь. Но… где же было коню состязаться с тем, что незримым скоком проносилось в моем мозгу! Стремительный конский полет воспринимался мною так, словно я полз пешим и притом с грузом за плечами.　

Только у города мне удалось нагнать обозы. Отыскав Мальцева, я сообщил ему о случившемся в усадьбе адвоката. Он на всем бегу остановил коня, густо покраснел, должно быть, в порыве огорчения за меня, но ничего не сказал. Чуть погодя несколько всадников во главе с Бавыкиным повернули назад от обоза, и я понял — к усадьбе Ноландта.　

Шугаевск праздновал победу. Это был и мой праздник. Враг смят, повален, разбит наголову… Но, издыхая, он ухитрился ужалить меня, и я не в состоянии был остановить разрушительную работу, какая, подобно недугу, происходила в моем сознании. Я радовался вместе с окружающими, но моя радость заволакивалась пасмурью, и даже при встрече с Кронидом Дементьевым мне не удалось развязаться с назойливыми мыслями. Подметив неладное, не к лицу событий, состояние мое, Кронид объяснил его по-своему.　

— Ничего, брат, не поделаешь, — вздохнул он с обычной своей сдержанностью, — побед без жертв не бывает.　

Кронид разумел друзей, которых мы, овладев Шугаевском, не досчитались в своих рядах. Не было Тита Шеповала, угас, надорвавшись, дядя Ваня, погиб Осип Нахимсон, пал за день до штурма города Владислав Санто.　

Слушая о последних минутах Владислава, я ничем не выразил Крониду своего горя… Владислав был в прошлом, он переступил порог возможных страданий и уже не нуждался в сочувствии. А я весь тут, в настоящем, и оно требовало от меня каких-то решений!　

Я оставил Дементьева, не сказав ни слова о себе… И о чем бы говорил я ему, не повидавшись с Анною, не услыша ее? В том-то и дело, что, говоря о себе, мне нельзя было умолчать о ней, а между тем… какое же право имел я говорить за нее?　

Как бы разгадывая мое замешательство, Кронид вспомнил об Анне.　

— Ты найдешь ее на заводе, при раненых.　

Выйдя из здания штаба, я в раздумье остановился у своего коня. Отныне весь город был моим, не было, кажется, угла, где меня не встретили бы с дружескою улыбкою, а я вот не знал, куда мне теперь, где мне… стало бы легче?　

Ночь спустилась звездная, ветреная, полная особых, идущих с многолюдных улиц шумов. Я вскочил в седло и дал коню волю. Так поступают застигнутые в пути вьюгою: авось, конь вынесет к жилью, к теплу. Но жилого тепла мне мало, чтобы согреть, успокоить сердце. Только один человек мог помочь мне — Анна! Но при мысли о встрече с нею меня одолевало нечто, близкое к страху. Пока что у меня еще оставалась надежда. Эта встреча с нею могла рассеять последние обманчивые домыслы мои. Я проникался то нестерпимой жалостью к Анне, то негодованием, и у меня темнело в глазах, едва я касался в мыслях того, непереносимого, не вмещающегося в моем сознании, на что она решилась, чтобы… сохранить мне голову.　

Еще вчера был я уверен, что только себе, своему мужеству обязан свободой. А оказалось — не вмешайся в мою судьбу Анна, я погиб бы, меня ожидала бы участь Владислава Санто… И пусть бы, пусть бы погиб я… Уж лучше смерть, чем эта, чужая, откупленная позором у палача жизнь… Чужая, не моя жизнь… Кто же позволил Анне брать ответственность за мое будущее, приносить в жертву свое счастье, человеческое свое достоинство? Думала ли она о том, что я не в силах буду принять ее жертву, что я не в состоянии буду после всего случившегося терпеть ее дружбу, любовь?　

Я стараюсь представить себя около Анны…

Смогу ли принять ее,