— О, майн кляйнс медхен! Ихь бин ферлибт! Ихь либе дихь! Ихь либе дихь! Ком цу мир!..[14]

Начальник заставляет меня перерисовать свой портрет на другой лист, чтобы иметь два экземпляра. Затем дает мне увеличить фотографию своей семьи. Для проволочки времени я дотошно разделываю все детали одежды, вычеканиваю каждую клеточку материи и в свету и в тени и этим утверждаю свой авторитет «непревзойденного феноменального маэстро».

Когда и этот заказ выполнен, он, самодовольно хихикая, дает мне увеличить до натуральной величины маленькую фотографию своей любовницы — смазливой молодой немки. Бессовестно приукрашенный мною портрет ее сразил наповал всех моих «меценатов».

Иногда на кухню вваливаются дружки нациста — самоуверенные, нахальные начальники соседних дорожных лагерей. Тогда на столе появляется бутылка шнапса, миниатюрные рюмочки, и гости пьют время от времени «по одной», ничем не закусывая. Лица их еще больше краснеют, и начинается оживленная болтовня наперебой. Но как все скисают и цепенеют, когда на пороге кухни появляется тщедушная фигурка эсэсовца Миши!

Все оживление компании, весь гонор хозяина и гостей как ветром сдувает. Жалкие, съежившиеся, они угодливо предлагают эсэсовцу шнапса (повара они никогда не угощают).

Молчаливый Миша, выпив, оживляется и начинает патриотические речи. Напыщенные слова: фюрер, наци, фатерлянд, дойчшлянд, штурм унд дранг нах Остен, — не сходят с его языка. По жестам, ухваткам и патриотическим выкрикам я вижу, что он из кожи лезет вон, стараясь походить на своего бесноватого фюрера.

Еле сдерживая улыбку, я наблюдаю искоса то раболепие, с каким протрезвевшие немцы — и хозяин и гости — смотрят оратору в рот.

Все это страшно напоминает сцену с подвыпившим, расхваставшимся Хлестаковым в «Ревизоре» Гоголя.

После ухода «гостя», долго еще царит на кухне смущенное молчание.

Это были картины иного, непонятного, чужого мира с его смешным, странным и страшным укладом.

Все гитлеровцы из лагеря не прочь получить от меня свои портреты, но начальник, пользуясь своим положением, один эксплуатирует меня. Когда же сам Миша захотел увековечить свой облик, начальник сделал галантный скачок в сторону. И я рисую сидящего передо мной плюгавого, невзрачного человека в парадной серо-голубой эсэсовской форме. Он не похож ни внешностью, ни поведением на тех эсэсовцев, которых привелось мне видеть на этапе, в Яме и на элеваторе. Уныло смотрит он в окно за моей спиной, и чувствуется, что он страшно тоскует и боится чего-то. Иногда он встречается взглядом со мной, и я чувствую в нем нечто человеческое, но загнанное, запрятанное в глубинах души.

В то время, когда я заканчивал портрет Миши, развернулись события, нарушившие монотонный ход лагерной жизни; приехал не то на отдых, не то для ликвидации лагеря новый эсэсовец. Он — полная противоположность Мише и по облику, и по характеру.

Крупный, матерый, с холеным белым лицом, которое обличает его «канцелярское» происхождение, он чрезвычайно энергичен и предприимчив.

Для демонстрации своего усердия и преданности фюреру такие карьеристы изобретательно создают разные «дела». Благодаря «раскрытию» этих дел они быстро продвигаются по служебной лестнице, оставляя позади себя горы трупов.

«Большому эсэсовцу», как окрестили новичка узники, потребовалось такое «шумное дело» в лагере.

Он приказал конвоиру-поляку, знающему русский язык, а поэтому более близкому к узникам, найти среди заключенных провокатора, который за свое освобождение согласился бы сообщить номера тех узников, которые якобы сговорились напасть на охрану лагеря, уничтожить ее и бежать.

И нашелся подлец, который ценой жизни ничем не повинных людей купил свое освобождение. Черное имя его — Николай Пышкин. Он передал через конвойного поляка номера пятерых узников: Шпака, Шапошникова, Долженко Василия, Антонова и Логутова Ильи. Всех их вместе с провокатором схватили и отделили от остальных. Начались зверские допросы.

В этот день меня привели на кухню для работы, но задания почему-то не дали. В кухне с утра никого не было, только в дверях ее торчал очень плохо говоривший по-русски худощавый фольксдойч из колонистов. Он не спускал с меня глаз, и я насторожился.

Вдруг в окне я увидел, что переводчик, которого я недавно рисовал, подгоняя ударами палки и гикая, гонит на допрос обвиняемых в заговоре товарищей. Позже он, хмурый и угрюмый, вошел в кухню и приказал мне идти за собой. Я понял, что меня хотят приобщить к группе обвиняемых, или прощупать.

Повел меня переводчик раздетого: без шинели и пилотки. «Если будут бить, без шинели худо», — молнией промелькнула у меня в голове мысль, и вдруг, как иногда бывает в предчувствии страшной опасности, на меня нашло абсолютное спокойствие.

Заснеженная улица, по которой ведет меня переводчик, залита ярким солнечным светом. Мы подходим к приземистому дому, входим в сени. Открыв дверь, переводчик вталкивает меня в невысокую, полутемную, но довольно просторную комнату, освещенную с левой стороны двумя небольшими окнами. Подоконники уставлены цветами в горшках. В центре комнаты, ближе к дальней стене, стоит небольшой стол. За столом сидит, облокотившись, Большой эсэсовец.

Левее Большого эсэсовца сидит, опустив голову, кажущийся еще меньше и невзрачнее эсэсовец Миша. Позади них на стене красуется портрет Гитлера в светло-коричневой нацистской форме. Гитлер стоит на портрете вполупрофиль, горделиво подбоченившись.

На столе лежат бумаги, по-видимому, протоколы допросов. Тут же лежит резиновая дубинка. Влево от меня, перед окном, полузакрытым фикусом, уныло опустив голову, стоит провокатор Пышкин с пилоткой в руках. Он стоит против света, и в первый момент я вижу только его темный силуэт. Отсутствие пилотки на моей голове освобождает меня от военного приветствия по всей форме, и я встаю вольно, по-штатски. На меня холодно, испытующе смотрят большие, немигающие серые глаза матерого гестаповца. Я спокойно, не отводя взгляда, смотрю ему в лицо, и сам дивлюсь своему спокойствию. Эсэсовец, не спуская с меня глаз, говорит что-то переводчику, нарочито медленно, с паузами. Тот неестественно громко переводит мне:

— Он говорит, что заговорщики сказали, что и ты хотел с ними совершить побег, правда ли это?

Я, недоуменно вскинув брови, скривив в презрительной мине губы, медленно повожу головой в отрицательном жесте. Мне здесь нечего играть, я и на самом деле удивлен таким наветом, хотя и ожидал его.

— Кто наговаривает на меня? Позовите его сюда, — спокойно, ровно говорю я, бросив быстрый взгляд на провокатора.

Переводчик переводит мои слова. По его тону я догадываюсь, что он на моей стороне, потому что говорит он и втолковывает эсэсовцу гораздо больше, чем я сказал. Он, вероятно, высказывает свое мнение обо мне. Эсэсовец немного смягчается и о чем-то спрашивает Мишу. Тот, оживившись, начинает что-то быстро-быстро говорить, поглядывая на меня, и опять я слышу