Вместе с тем, я нарочито неловко веду себя как солдат: медлителен мой шаг, отсутствует военная выправка.

Короче говоря, я разыгрываю из себя художника-мэтра, который попал в армию по недоразумению. Этому помогают и мои пышные усы, они старят меня и маскируют мой возраст.

Избранная роль мне удается, и меня будут иногда называть «профессором». Повар через переводчика спрашивает, что мне нужно для работы.

— Бумага для рисования, папка, карандаш и резинка, — отвечаю я.

Все это быстро приносят и вручают мне. Повар надевает мундир, нацепляет железный крест. Позирует он добросовестно. Временами, не поворачивая головы, дает указания своим помощникам по кухне — двум украинским женщинам.

Прекрасно понимаю, что фашистские солдаты и офицеры, для которых идеалом портретного искусства наверняка является ретушированная фотография, не поймут живого портретного рисунка карандашом. И я, как говорят профаны, рисую «чисто»: чеканю, полирую, тщательно заглаживаю. Повар напускает на себя суровый вид, и я понимаю: он хочет видеть себя на портрете воякой. Таким его и делаю. Мне нужно выиграть время, поэтому я не тороплюсь. Но чтобы сразу показать товар лицом, отделываю портрет по частям. В первый день на бумаге появилось отчеканенное до предела, бритое, суровое, воинственное лицо пожилого чернявого немецкого солдата. Брови его сдвинуты к переносью, губы плотно сжаты.

Когда вечером в кухню явился начальник лагеря и другие фашисты, моя работа прошла экспертизу знатоков (а здесь все знатоки) и вызвала шумный восторг. Высокомерный в обращении со всеми начальник лагеря подобрел: он подходил три раза ко мне, улыбаясь, тычет себя в грудь и говорит:

— Михь! Михь![12]

Довольный повар наливает миску супа и ставит ее возле меня на столе.

На другой день, чтобы избавить повара от позирования, я предлагаю ему снять мундир и повесить на спинку стула. И тут я не жалею времени и тщательно вырисовываю регалии, пуговицы и прочие детали мундира. Это производит на моих невежественных заказчиков впечатление феноменального мастерства: они чмокают губами и покачивают изумленно головами.

Я не спешу, присматриваюсь к тому, что делается вокруг меня. Повар-немец криклив, шумлив, но в сущности не злой. Женщины-работницы, по-видимому, изучили характер своего шефа и не боятся его, на крик повара отвечают не меньшим криком. Время от времени немец изрыгает бессмысленный рев:

— Вишта-не-е!!!

Вечерами, когда конвоиры-немцы, получив по миске супа, с шумом усаживаются обедать, в кухню робко проходят за своей порцией поляки-конвойные. Получив суп, они тотчас уходят в свою казарму. Немцы относятся к ним надменно, подчеркнуто не замечают их присутствия. Мне даже становится обидно за поляков-конвоиров, за их униженное поведение в присутствии немцев.

Через три дня портрет повара был готов.

— Комиссар! Комиссар! — говорят, посмеиваясь, женщины-работницы повару, указывая на портрет. Тот не налюбуется им.

В это время на кухню вваливаются два новых немца. Они пришли с фронта на отдых и привели в лагерь новую партию узников с элеватора. Оба они молодые, здоровые, загорелые. Их окружили немцы из лагеря и наперебой расспрашивают о делах на фронте.

Я, закончив портрет, мог уйти, по желание узнать о положении на фронтах заставляет меня снова взять портрет и сделать вид, что я подправляю и уточняю детали мундира. Жадно ловлю я ухом знакомые слова: Ленинград, Москва, Тула, шлехт, кальт, зер швер, рус…[13]

Фронтовики-немцы, польщенные вниманием тыловиков, возбужденно рассказывая о своих боевых делах, наверняка выбалтывают лишнее. (Как я жалею, что моих знаний немецкого языка недостаточно, чтобы понять их рассказ!).

По унылым лицам служащих видно, что зимняя кампания и дела на фронтах их не веселят. (Будет чем сегодня вечером порадовать и утешить моих товарищей в лагере!) Выходившая во двор одна из женщин-работниц, вернулась и рассказала полушепотом своей подруге и мне, что эти два молодых фашиста сегодня по дороге застрелили нескольких отставших. Я смотрю на молодые, здоровые лица белокурых весельчаков, и мне не верится, что они — подлые убийцы беззащитных, ослабленных людей.

Когда немцы уселись за стол ужинать, одна из женщин, разговаривая со мной и с поваром о портрете, бросила опять слово «комиссар».

— Вер комиссар? — взревел, вскочив из-за стола один из новичков.

Длинные, зачесанные назад белокурые волосы свалились ему на лоб длинными космами. Сквозь космы он злобно уставился на меня, бросил ложку и, перешагнув скамейку, зверем ринулся ко мне. Невольно отпрянув и закрыв локтем нижнюю часть своего лица, я увидел близко-близко от себя вместо молодого симпатичного юнца морду бешеного шакала, искаженную слепой, безрассудной яростью.

— Не он, не он, комиссар, вот, вот, комиссар! — вскричала испуганная женщина, указывая на портрет повара, который я держал в руках.

— Хальт! — одновременно громко и резко, как на сорвавшегося с цепи лютого пса, закричал ефрейтор. Он схватил за плечи гитлеровца и оттащил от меня. Затем возбужденно стал ему что-то говорить. Я слышу знакомое: «Прима малер, зер гут, шене бильдер, профессор».

Разъяренный гитлеровец постепенно остыл и принялся снова за еду. Скрывая свою лютую ненависть под маской спокойного, знающего себе цену «мэтра», шокированного наскоком, я рассматриваю «в лоб» фашистских молодчиков. Да, крикни хозяин таким двуногим молодым псам: «Ату его!» — и они растерзают любого человека, даже родного отца, мать.

И заметил я по лицу старого немецкого солдата-ветерана, что непонятна и неприятна ему эта слепая, бездумная выдрессированность молодых служак фашистского режима. Чувствовал я и после, что в душе этого угрюмого, грубоватого кавалера железного креста была какая-то раздвоенность и тайное недовольство.

Еще хуже стало на дорожных работах моим товарищам, когда вместе с поляками-конвоирами стали сопровождать их на работу эти отъявленные, выслуживающиеся фашистские молодчики. Они, по-видимому, были посланы в дорожные лагеря для усиления конвоя: с наступлением теплых дней стали возможны побеги узников.

После того, как портрет повара был закончен, на новооткрытого «мэтра» наложил лапу начальник дорожного лагеря.

Он сел позировать в полной нацистской форме: один погон, портупея и повязка с черной свастикой на левом рукаве. Это — невысокий, плотный, лет тридцати-тридцати пяти немец. По-видимому, он бабник. Все то время, когда он позировал мне, с его лица ни на минуту не сходило блудливое, похотливое выражение. Смотря через мое плечо в окно, он полушепотом без конца