Герцен был убежден в творческой силе духа человека. Личность для него – творец истории! Исторический прогресс не содержит в себе какой-то глубинной причины, предустановленной цели или плана. «Кто его составил, кому он объявлен, обязателен он или нет? Если да, – то что мы, куклы или люди, в самом деле, нравственно свободные существа или колеса в машине? Для меня легче жизнь, а следственно, и историю, считать за достигнутую цель, нежели за средство достижения»[341].

Историческое творчество личности у Герцена сопряжено с пониманием, что результаты ее непредсказуемы, случайны, мы не можем увидеть всех условий и результатов деятельности человека. Случайность – необходимый атрибут истории! «Принятие случайностей в области природы и воспитания – это цена, которую мы платим за собственные силы, реальность, позволяющая нам отказаться от видения идеально адаптированной и спроектированной реальности, где человек перестанет быть личностью и станет марионеткой, незначимым элементом большого механизма»[342].

Такой подход Герцена согласуется с выводами философии И. Канта, подчеркивавшего значение автономного сознания[343]. У нас нет никаких сомнений, что Герцен был знаком с сочинениями великого немца.

Автономность сознания наряду с действием других факторов детерминации делает историю и прогресс нелинейным набором непредсказуемых возможностей. «Борьба, взаимное действие естественных сил и сил воли, которой следствия нельзя знать вперед, придает поглощающий интерес каждой исторической эпохе. Если б человечество шло прямо к какому-нибудь результату, тогда истории не было бы, а была бы логика, человечество остановилось бы готовым в непосредственном status quo, как животные… В истории все импровизация, все воля, все ex tempore, вперед ни пределов, ни маршрутов нет, есть условия, святое беспокойство, огонь жизни и вечный вызов бойцам пробовать силы, идти вдаль куда хотят, куда только есть дорога, – а где ее нет, там ее сперва проложит гений»[344].

В этом движении истории позитивисты отводили существенное место роли личности в истории, особенно великой. Хотя творческой силой истории являются народы, направляясь волей и усилиями людей, трудно переоценить роль гениев. «Гениальные натуры почти всегда находятся, когда их нужно; впрочем, в них нет необходимости, народы дойдут после, дойдут иной дорогой, более трудной; гений – роскошь истории, ее поэзия, ее coup d’Etat, ее скачок, торжество ее творчества»[345].

Итак, история не имеет смысла, в то же самое время она творима человеком, направляется его силой и волей. Из многочисленных взаимодействий формируется неопределенная, случайная комбинация исторических путей.

Конкретизация философско-исторических подходов к истории приводила Герцена к весьма любопытным размышлениям о движущих силах истории, в первую очередь о соотношении народа и творческого меньшинства. По его убеждениям, творческое меньшинство вырабатывает идеал, привлекательный образ жизни для основной массы.

Как видно, он отчетливо понимал, что созидательные силы людей различны и неравноценны. Рядовой человек, составляющий массу, не в состоянии понять идеи современного мира, найти путь к освобождению. Эта участь принадлежит великим. «Развитое меньшинство, которое торжественно несется над головами других и передает из века в век свою мысль, свое стремление, до которого массам, кишащим внизу, дела нет, дает блестящее свидетельство, до чего может развиться человеческая натура, какое страшное богатство сил могут вызвать исключительные обстоятельства, но все это не относится к массам, ко всем»[346].

Такой подход в трактовке великой личности оказался очень плодотворным для последующей демократической мысли России второй половины XIX века. Здесь речь идет о внесении меньшинством передовых идей в инертную народную массу, среду. Любопытно, но на этом был основан подход П.Л. Лаврова о внесении в народ революционного теоретического сознания со стороны «критически мыслящих личностей», т. е. меньшинства. В.И. Ленин был убежден, что рабочая масса не в состоянии выработать революционное сознание, превзойти уровень тред-юнионизма без идейного руководства революционной партии, творческого меньшинства. По существу, Герцен говорит здесь о революционно-направляющей роли интеллигенции.

Масса же управляема, пассивна и не способна к самостоятельному творчеству. «Посмотрите на мещан, толпящихся в воскресенье на Елисейских Полях, и вы ясно убедитесь, что природа людская вовсе не красива»[347].

Участь преодоления пропасти между народом и творческим меньшинством лежит на великих личностях, являющихся неким образом «сублимированного народа», концентрата его лучших качеств. «И эта связь их с массами – не каприз, не риторика, а глубокое чувство сродства, сознание того, что они сами вышли из масс, что без этого хора не было бы и их, что они представляют ее стремления, что они достигли того, до чего она достигает (курсив мой. – В.Б.)… Без сомнения, всякий распустившийся талант, как цветок, тысячью нитями связан с растением и никогда не был бы без стебля, а все-таки он не стебель, не лист, а цветок, жизнь его, соединенная с прочими частями, все же иная. Одно холодное утро – и цветок гибнет, а стебель остается; в цветке, если хотите, цель растения и край его жизни, но все же лепестки венчика – не целое растение. Всякая эпоха выплескивает, так сказать, дальнейшей волной полнейшие, лучшие организации, если только они нашли средства развиться; они не только выходят из толпы, но и вышли из нее»[348].

Насколько стремление осуществить передовой идеал реализуемо? Как преодолеть разрыв между идеалами и действительностью? Ответ, по мнению Герцена, лежит в самой природе человека, в его стремлении к свободе. «Развитие лица и масс делается так, что они не могут взять всей ответственности на себя за последствия. Но известная степень развития, как бы она ни случилась и чем бы ни была приведена, – обязывает. Отрекаться от своего развития – значит отрекаться от самих себя. Человек свободнее, нежели обыкновенно думают. Он много зависит от среды, но не настолько, как кабалит себя ей. Большая доля нашей судьбы лежит в наших руках, стоит понять ее и не выпускать из рук. Понявши, люди допускают окружающий мир насиловать их, увлекать против воли; они отрекаются от своей самобытности, опираясь во всех случаях не на себя, а на него, затягивая крепче и крепче узы, связующие с ним. Они ожидают от мира всего добра и зла в жизни, они надеются на себя на последних. При такой ребяческой покорности роковая сила внешнего становится непреодолимой, вступить с нею в борьбу кажется человеку безумием. А между тем грозная мощь эта бледнеет с того мгновения, как в душе человека вместо самоотвержения и отчаяния, вместо страха и покорности возникает простой вопрос: «В самом ли деле он так скован на жизнь и смерть со средою, что он и тогда не