ему Саладин». Завязка такова: султан решил добыть у означенного еврея, александрийского ростовщика, денег, но тот не хотел ссужать ему средства, видимо опасаясь того, что султан не возвратит ему долг, и тогда Саладин решил расправиться со скрягой, но под благовидным предлогом, и спросил, какой закон из трех, т. е. веру, тот почитает истинным. Ясно, что султан расставил силки. Указать свою веру старик не мог – оскорбил бы султана и был бы казнен. Указать ислам – тоже, тогда его самого обвинили бы в неразумии, двуличии и т. д., коль скоро он, зная истинную веру, придерживается ложной. Про христианство и речь молчит, тут сошлись бы оба предыдущих обвинения. И вот что ответил мудрец: «Государь мой! Вопрос, который вы мне задали, глубокомыслен. Дабы изъяснить вам, что я на сей предмет думаю, я почитаю не излишним предложить вашему вниманию одну историйку. Если память мне не изменяет, мне часто приходилось слышать об одном знатном и богатом человеке, в чьей сокровищнице среди прочих дорогих вещей хранился дивный и дорогой перстень. Желая отличить сей перстень за его доброту и красоту, желая, чтобы перстень переходил из рода в род, он сделал следующее распоряжение: тот из его сыновей, которому он завещает перстень, должен быть признан за его наследника, и всем остальным надлежит почитать и уважать его как старшего в роде. Тот, у кого оказался перстень, поступил по отношению к своим потомкам так же точно, как его предшественник. За короткое время перстень сменил многих владельцев и в конце концов достался человеку, у которого было три прекрасных и благонравных сына, во всем послушных своему отцу, за что отец и любил их всех трех одинаково. Молодым людям был известен порядок наследования перстня, принятый у них в семье, и потому каждый, желая быть отмеченным перед другими, просил-молил уже престарелого отца, чтобы тот по завещанию оставил перстень ему. Добрый человек любил их всех одинаково, и не знал, на ком остановить выбор; он каждому из них дал слово завещать перстень и теперь не знал, кому же все-таки его оставить, но в конце концов рассудил за благо устроить так, чтобы все трое были довольны: он тайно заказал одному искусному ювелиру изготовить два таких же точно перстня, и они до того оказались похожи на первый, что сам заказчик после с трудом их различал. Перед смертью он каждому сыну, втайне от других, вручил по перстню. После кончины отца все трое притязали на его наследство и почет, и каждый, отводя домогательства другого, как доказательство неотъемлемости своих прав предъявлял перстень. Перстни были так похожи, что никто не мог определить, какой же из них подлинный, и вопрос о том, кто наследует отцу, остался открытым и таковым остается он даже до сего дня. То же самое, государь мой, да будет мне позволено сказать и о трех законах, которые Бог-Отец дал трем народам и о которых ты обратился ко мне с вопросом: каждый народ почитает себя наследником, обладателем и исполнителем истинного закона, открывающего перед ним путь правый, но кто из них им владеет – этот вопрос, подобно вопросу о трех перстнях, остается открытым»[154]. Так что не в трех обманщиков верили в ренессансной Италии, а в единый правый путь, достигаемый тремя способами.
С последним обвинением фра Томмазо, связанным с Демокритом, – разобраться не менее трудно, отчего опять же пропадает всякое доверие к канонизированному «кампанелловедами» обвинению. В посвященных фра Томмазо исследованиях утверждение насчет обвинения в «Демокритовой ереси» повторяется из книги в книгу, в то время как полностью игнорируются два краеугольных положения. Первое, причем очевиднейшее: сочинения Демокрита утрачены еще в поздней Античности. Диоген Лаэрций, первый историк философии, живший в II–III веках н. э., упоминает, что еще Платон хотел уничтожить все его произведения[155]. И хотя ему это не удалось, потомки «исправили» его упущение: засилья неоплатонима и торжества христианства сочинения Демокрита не пережили, и то, что мы имеем сейчас, – жалкие выжимки и собрание кратких упоминаний, как у Лаэрция (см. «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов». Книга 9, гл. 7, 44–45). Короче говоря, крайне сложно – мягко скажем! – быть последователем Демокрита «при наличии отсутствия» его книг. И второе, не менее главное: даже допуская, что учение Демокрита о хаотическом движении атомов разных форм в пустоте отражено Лаэрцием верно (а это его сохранившееся до наших дней бесценное сочинение Кампанелла не мог не читать), в писаниях фра Томмазо, критикующих подобные воззрения Галилея, нет и намека на следование этой теории, но как раз наоборот: «Галилей философствует недостаточно и, полагаю, неправильно, когда считает воздух и воду сочетанием атомов, более или менее отстоящих друг от друга… Я удивляюсь, что Галилей… признает очевидным только движение от телесного импульса, а не от силы качеств во всех действиях огня и холода… Если следовать его учению, то придется отвергнуть и действия качеств, так что согревание свелось бы к движению остроконечных атомов, а охлаждение – к движению атомов тупых и оказалось бы, что существует только местное движение без движущих причин, и пришлось бы изгнать из философии причины, и начала, и прималитеты. Такая позиция не только опровергнута в нашей “Метафизике”, но отвергнута и платониками, и пифагорейцами, к которым он примыкает, и стоиками, и мудрецами всех народов»[156] («Физиологические вопросы»)». Так же нетерпим будет престарелый фра Томмазо к склонности к атомизму своего французского друга, философа Гассенди.
Таким образом, мы развалили «дело», сфабрикованное против Кампанеллы не инквизиторами, но историками, но на две трети основанное на его же собственных словах. Следует, конечно, помнить о том, что первая биография Кампанеллы, написанная Эрнстом Киприаном, появилась лишь через 66 лет после кончины философа, поэтому и сейчас и далее придется по мере сил и возможностей «отделять зерна от плевел». Но в данном случае остается резонный вопрос: зачем Кампанелле нужно было вводить читателя в заблуждение упоминанием этой злосчастной книги и Демокрита (если это действительно его собственный текст)? А. Генкель предлагает весьма остроумное объяснение, которое на самом деле ничего не объясняет и имеет ряд весьма уязвимых мест: «Как видно, Кампанелла совершенно не перечисляет среди пунктов обвинения его действительный проступок, который, в случае успеха, возносит человека, но зато при фиаско вменяется ему в сугубое преступление: это обвинение в государственной измене или подготовлении к вооруженному восстанию. Весьма возможно, что иезуиты, желавшие выставить Кампанеллу преступником перед всем миром, старались во что бы то ни стало обвинить его в религиозном проступке». Кажется, логично, но автор вообще словно
