Каждого оставшегося опекают Гришковцы. Меня опекают семьи Д. А. Газенко, В. Е. Шовгени и семья чеха А. А. Дужара, осевшего в Гришковке после первой мировой войны.

Они берут меня на ночь к себе домой, кормят ужином, делятся горестями, думами и мечтами о будущем. У одних сын пограничник пропал в первые дни войны без вести, у других сын эвакуировался с заводами за Урал. Все мы связаны одним общим большим несчастьем, одной бедой, и одни мечты и чаяния у нас.

Но недолги были дни передышки.

Однажды рано утром, еще затемно, в хутор явился лагерный конвой и увел нас по дороге на Хорол.

В лагере нас ведут к «вошебойке», которую устроили недавно в низеньком подсобном помещении элеватора.

У «вошебойки» переводчик предлагает нам выделить старшину для дезинфекции наших вещей. Мы назначаем молодого расторопного парня. Он выходит из строя и идет к дверям бани. И вдруг из дверей ее появляется черная, злая физиономия гитлеровца Нидерайна. Старшина застывает от испуга. Лицо Нидерайна искажается страшной яростью. Злые глаза мечут искры. Ощерившийся зубами рот его изрыгает исступленную брань.

Смысл брани ясен: «Зачем вышел из строя?» Смертельно бледный старшина ни в чем не оправдывается, он знает, что означает для него этот рык. Все мы замерли, многие закрыли глаза. Но выстрела нет. Нидерайн, яростно ругаясь, отходит в сторону, подскочивший переводчик объясняет ему, что старшина организует дезинфекцию команды.

Мы же все удивлены, знаем: бледный старшина наш родился второй раз…

В предбаннике надеваем нашу одежду на проволочные кольца, сдаем ее в дезкамеру и проходим в самую баню. Раздевшись, видим, какие мы худые, несмотря на то, что Гришковцы нас подкормили. В бане нам дают по кусочку зеленого мыла, заставляют смазать какой-то мерной вонючей мазью голову и волосистые части тела. Мы все это делаем добросовестно, но все же кто-то чем-то кому-то не угодил: в баню врывается полицай и проходится палкой по нашим хребтам, костям и ребрам… Получив из чана по тазу воды, моемся. Обжигаясь о горячие кольца, разбираем в большой груде нашу теплую, пахнущую резким специфическим запахом дезкамеры, одежду. Просматривая ее, убеждаемся, что вши и гниды действительно погибли.

После бани нам выдают тонкие солдатские немецкие эрзац-одеяла. Мы удивлены такому вниманию. Все, сняв шинели, обертывают свои торсы одеялами и надевают сверху шинели. Из комендатуры, стуча и бряцая прикладами винтовок о пол и ступени крыльца, выходит команда тепло одетых полицаев, оцепляет нас и гонит в Хорол и по тракту дальше. Один из полицаев словоохотливо сообщает, что нас ведут в дорожный лагерь. Тодта в восемнадцати километрах от Хорола, где мы будем работать на расчистке дорог.

Так вот почему дали возможность гришковцам подкрепить нас. Вот почему Нидерайн не застрелил старшину. Вот почему нас избавили от вшей и выдали нам одеяла. Мы нужны фашистам как рабочая сила. Планы молниеносной войны провалились, и у них появились непредвиденные заботы.

ДОРОЖНЫЙ ЛАГЕРЬ

Под вечер мы пришли в большое село, стоящее на открытом месте, в стороне от столбовой дороги. Перед помещением сельского клуба, сцепленным проволочным заграждением, нас «принимают», пересчитывают и гонят за проволоку. Проходим в помещение бывшего клуба. Большие комнаты тускло освещены окнами, наполовину забитыми досками и опутанными колючей проволокой.

В полумраке у стен, на истолченной соломе, сидит и смотрит на нас с печальным равнодушием множество большеглазых, невероятно худых, измученных людей.

— Здравствуйте… товарищи!..

— Здравствуйте… братцы!..

Кто-то из наших нашел среди старожилов дорожного лагеря своего друга и, плача, обнимает его…

Укладываемся вповалку на пол. Проходит тягостная, бессонная, полная мрачных раздумий ночь. Снова, как в Яме и на элеваторе, слышу я в темноте простуженный кашель, тяжкие вздохи, стоны и бред многих людей.

Кто-то во сне вспомнил свою мать и зовет ее. Кто-то сквозь зубы цедит проклятья.

Утром, еще затемно, распахивается дверь:

— Подъем! Быстро! Выходи! Выходи получать завтрак! Быстро!

Команда эта подкрепляется, как всегда отвратительной, виртуозной бранью.

В темноте завозились, зашуршали соломой, закряхтели проснувшиеся люди, зазвякали ручками котелки, вынимаемые из сумок и из-под соломы в изголовье. Тяжело поднимаются, ежась и зевая.

— Поднимайсь! Выходить строиться! — гремит опять в открытой дьери.

Все быстро встают и, толпясь у дверей, молча выходят во двор. На чистом небе светят еще крупные звезды, съедаемые тусклым холодным рассветом. Сильный мороз. Встав в очередь, получаем по кусочку хлеба и по полкотелка жидкого постного бурякового супа. Возвращаемся в помещение и там, кто сидя, кто стоя, съедаем полученное.

— Быстро строиться па работу! Становись! — слышится со двора.

Выскочив опять на мороз, строимся в колонну.

Наши, с элеватора, инстинктивно жмутся друг к другу.

— По пячь! По пячь! — кричат появившиеся откуда-то конвоиры, вооруженные винтовками.

Узнаем от старожилов, что конвоиры, сопровождающие нас на работу, не немцы, а поляки из команды Тодта. Они в желто-зеленых шинелях, с повязкой на руке, на которой написано: «Организацион Тодт».[11]

В бледном утреннем свете начинаем различать угрюмые лица конвоиров. Старший среди них унтер-офицер — немец. Он с повязкой нациста. Нас тщательно пересчитывают: каждый конвоир получает по пятьдесят человек. Подводят к груде штампованных железных лопат для снега с выгнутыми тонкими ручками.

Разбираем их, водружаем, как ружья, на плечо и трогаемся в путь. Унтер-офицер остается в лагере. Нас конвоируют поляки. Коченеют на ветру голые руки. Нестерпимо ломят пальцы. Рукоятка лопаты обжигает холодом. Чтобы спасти руку, втягиваю ее в рукав и использую обшлаг как рукавицу.

Долго, очень долго идем пустынным полем.

Идем молча. Слышен скрип и хруст многих сотен ног по морозному снегу. Время от времени над нашими головами лязгают, сталкиваясь, железные лопаты, да по заснеженной степи, словно клики большой неведомой птицы, далеко разносится тоскливое, унылое:

— По пячь! По-о пячь!..

Перед моим лицом мерно колышутся заиндевелые, ссутулившиеся от холода спины и поднятые воротники шинелей с выглядывающими из-под них пилотками.

«Раз-два! Раз-два!» — мысленно отсчитываю я такт, отгоняя думы и как бы усыпляя сознание.

«Звяк! Дзень! Бряк!» — лязгают над головами лопаты.

— По пячь! По-о пячь! По пя-а-чь! — кричит, как плачет, конвойный.

Я начинаю слушать и ощущать озябшими ногами скрип своих сапог: постепенно для меня словно затихают все шумы, скрежеты, лязги — я слышу только тихое, негромкое поскрипывание снега: «Скрип-скрип, скрип-скрип…»