В письме Гринбергу Чалсма явно намеренно использует безличные конструкции, избегая называть имена этих собеседников – ленинградских друзей Бродского. Исключение (единственное) он делает для Анны Ахматовой[420]. Представляется, что это вызвано не столько соображениями безопасности (Чалсма посылает письмо из Финляндии, не боясь перлюстрации), сколько тем – по нашему мнению, определяющим – влиянием, которое Ахматова оказала на историю с запретом Бродского печатать свои стихи за границей.

8

К осени 1964 года – к моменту появления Чалсмы в Ленинграде – Ахматова, повторимся, хорошо знала имя Гринберга – как издателя ее «Поэмы без героя». «Поэма» появилась на страницах «Воздушных путей» дважды – в 1960 году, открывая первый выпуск альманаха (по списку с редакции 1946 года), и в следующем, 1961-м, во втором выпуске (в редакции 1959 года). И если первая публикация «Поэмы» состоялась без разрешения и уведомления автора[421], то текст, появившийся в «Воздушных путях» в 1961 году, был передан для Гринберга летом 1960 года самой Ахматовой[422].

Отношения Ахматовой с ее зарубежными (эмигрантскими) издателями изначально складывались как конфликтные. В июле 1922 года в петроградской печати она протестовала против публикации своих стихов в берлинской «сменовеховской» газете «Накануне», посчитав, что их смысл, по определению Р. Д. Тименчика, «в контексте душеуловительного просоветского органа [выглядит] грубым до комичности агитационным рецептом»[423] и став, таким образом, у истоков эмигрантского редакторского клише 1960-х годов «публикуется без ведома и согласия автора»:

В литературном приложении к газете «Накануне» от 30 апреля с. г. были напечатаны мои стихотворения: «Как мог ты…» и «Земной отрадой сердце не томи…» <…> Оба стихотворения доставлены редакции «Накануне» без моего согласия и ведома.

А. Ахматова[424].

Именно в ответ на попытки, с точки зрения Ахматовой, недобросовестной эксплуатации ее стихов эмигрантскими кругами (вне зависимости от их идеологической ориентации) и в качестве жеста, настаивающего на собственной «надполитической» субъектности[425], тогда же ею были написаны упоминавшиеся нами стихи «Не с теми я, кто бросил землю…» – с отказом, с одной стороны, от любого соучастия в зарубежной политической деятельности («Их грубой лести я не внемлю, / Им песен я своих не дам») и явным антибольшевистским пафосом – с другой («А здесь, в глухом чаду пожара, / Остаток юности губя, / Мы ни единого удара / Не отклонили от себя»).

К началу 1960-х годов отношения Ахматовой и эмигрантских литературных кругов отличала полемика, справедливо охарактеризованная Тименчиком как «раскаленная»[426]. Зарубежные исследования русской литературы, касающиеся, в том числе, ее творчества, Ахматова оценивала как неудовлетворительные; ее раздражение вызывала практика полного игнорирования авторских прав (и, соответственно, гонорарных выплат) со стороны западных издателей[427]; эмигрантскую критику и публицистику она считала манипулятивной, а мемуаристику – едва ли не сознательно лживой («Запад клеветал и сам же верил…», 1963). К этому набору претензий добавлялись расхождения, могущие быть назваными «экзистенциальными».

<…> они не могли простить нам нашей гибели. Они жили в полной безопасности, и единственной их заслугой была тоска по родине. А мы (в сталинское время) были окружены опасностями всякого рода, и наша жизнь почти всегда кончалась трагически. Примеры излишни, —

записала Ахматова в августе 1960 года[428].

Совершенный ею в это же самое время жест добровольной передачи эмигрантскому издателю «Поэмы без героя» может выглядеть непоследовательным. Однако объяснение этот поступок неслучайным образом получает в контексте изложенных в письме Чалсмы Гринбергу (и фактически повторенных в письме Бродского) тезисов анонимных представителей «самого близкого круга Бродского» – мы имеем в виду прежде всего тезис о том, что попавшие в руки западных издателей тексты могут быть дефектными и/или отличаться от последней авторской воли. Именно болезненное сознание того, что обнародованный Гринбергом в 1960 году текст «Поэмы без героя» является «промежуточным», ранним, незаконченным ее вариантом, побудило, с нашей точки зрения, Ахматову, несмотря на явную антипатию к эмигрантской прессе и Гринбергу лично[429], передать на Запад ту редакцию текста, которую она считала окончательной.

Аналогичным образом и другие положения направленных Гринбергу Чалсмой и Бродским писем (идейно восходящих, думается, к одному источнику) находят подтверждение в позиции Ахматовой.

Так, центральное утверждение письма о том, что

некоторые против любых публикаций на Западе русских писателей, неизданных по политическим причинам. Чувствуется, что это литература, принадлежащая русско-советским людям и отражающая их страдания и высочайшие достижения духа, —

с корректировками (неизбежными при реконструкции переданной иностранцем чужой речи) вполне соотносится с синхронным свидетельством другого американского слависта – историка Мартина Малиа, коллеги Г. П. Струве по университету в Беркли. В 1962 году во время длительной стажировки в Советском Союзе Малиа способствовал установлению эпистолярной связи между Струве, работавшим тогда (вместе с Б. А. Филипповым) над изданием запрещенной в СССР литературы, и Ю. Г. Оксманом. С помощью Оксмана в 1962–1963 годах Струве был передан большой пласт неподцензурных текстов 1920–1930-х годов, написанных в СССР, – в том числе стихи Мандельштама и «Реквием» Ахматовой. Однако, как замечает Л. С. Флейшман,

[н]еобходимо подчеркнуть, что инициатива советского ученого в мобилизации поддержки внутри Советской России зарубежным изданиям, подготавливаемым Г. П. Струве и Б. А. Филипповым, не имела тогда прецедента и даже в кругу единомышленников Оксмана встречена была бы непониманием и осуждением. Напомним, что в тот момент и Н. Я. Мандельштам, и А. А. Ахматова, и Е. М. Тагер (чьи материалы Оксман переслал Струве. – Г. М.) избегали личных контактов с заграницей и отрицательно относились к зарубежным публикациям, возлагая все надежды на процесс либерализации в Советском Союзе, на давление «самиздата» на советские инстанции. Это подтверждает письмо Н. Н. [М. Малия] к Г. П. Струве от 6 декабря 1962 г.:

Incidently, if JGO's closest friends knew what he is doing, I think they would be quite furious and not a few doors would be closed to me too <…> Part of this putative reaction to JGO's doings is the result of general attitudes towards publication of anything abroad – for instance AAA [Axmatova] considers that BLP [Pasternak] betrayed all his friends and Russian culture in general by publishing in Italy <…>[430].

Внушенная Чалсме в Ленинграде уверенность в том, что «заграничные публикации лишь усложняют его [Бродского] и без того сложное положение», также была свойственна – применительно к себе самой – Ахматовой. Г. В. Адамович, через несколько месяцев после написания Чалсмой письма Гринбергу встретившийся с Ахматовой в Париже, вспоминал их диалог по поводу публикации в «Новом русском