Главное и, если называть вещи своими именами, преступное деяние Александра Благословенного – мятеж в декабре 1825 года. Конечно, ничего подобного он не хотел и ход событий не режиссировал, но его отстраненность от дел управления, его желание не «говорить о плохом», а получать только «приятные известия» и привели к трагедии.

Вызревание в течение нескольких лет в рядах гвардейских частей системы тайных союзов и заговоров, на что ему пытались не раз открыть глаза, не волновало Императора. Эта информация не вызывала с его стороны никакой обеспокоенной реакции. Неспешное «расследование» началось только в самом конце его жизни и ничем не завершилось.

Самое же страшное, непонятное и непростительное в поведении Александра Павловича – его игра «в тайну» в судьбоносном вопросе о Престолонаследии.

Манифест 1823 года о Николае Павловиче как его преемнике, скрепленный подписью Монарха, был составлен в четырех экземплярах и отдан на «секретное хранение» в Государственный Совет, Сенат, Синод и в Успенский собор Московского Кремля[61]. При этом самого Николая Павловича даже не познакомили с содержанием документа![62]

Все знали, что существует закон Императора Павла о Престолонаследии 1797 года, в соответствии с которым по преимуществу родового старшинства следующим за Александром следовал Константин. Он носил звание «Цесаревич», его упоминали во всех церквах по всей России на Царской ектении как «Государя Цесаревича».

О том же, что Константин в 1822 году отрекся от наследственных прав, получив право вступить в морганатический брак, объявлено не было. Слухи циркулировали, но слухи ведь не закон…

Содержание Манифеста должно было по воле Александра I стать известным только после его кончины. Иными словами, он хотел распоряжаться ходом событий уже за порогом могилы! Когда потом, при вскрытии тайного пакета, начали оглашать Манифест в Государственном Совете, то раздались уместные возгласы: «У покойников воли нет!»

На вопрос, почему же Александр Павлович сочинил всю эту «секретную интермедию», можно дать только предположительный ответ. Думается, что, помимо прочего, имело значение и скрытое нерасположение Александра к брату Николаю. Нет, ничего определенного в его внешнем поведении и высказываниях не наблюдали. Но его внутренняя подозрительность и неуравновешенность сыграли в этом случае не последнюю роль.

Николай был прирожденным офицером, исполнял не за страх, а за совесть любое порученное дело; был честным, прямым, требовательным. Его натура так контрастировала с натурой Александра, который совсем не интересовался делами и проблемами армии, как, впрочем, и иными государственными делами и проблемами. Николай Павлович был явно человеком «не его круга».

Он, в отличие от Александра, никогда не стал бы часами беседовать с какой-нибудь «мистической проповедницей» типа пресловутой баронессы Барбары Крюденер (1764–1825)[63], не начал бы разузнавать у парижской гадалки мадам Аделаиды Ленорман (1772–1843) свое будущее, никогда бы не вел многочасовых разговоров с католическим философом виконтом Шатобрианом (1768–1848) о «смысле жизни» и о «соединении церквей». Он никогда не сделал бы «интимным другом-советником» такого грубого и невежественного человека, как Аракчеев. Еще многое другое не совершил бы Николай Павлович из того, что так манило и влекло Александра I.

Психологически братья были разными; это были фактически два несхожих человеческих архетипа. К чести обоих следует заметить, что ни тот ни другой не позволяли себе не только выпадов, но даже салонных острот и колкостей в адрес друг друга. Николай Павлович ни разу не упрекнул брата за дела и поступки, которые ему достались в наследство и которые ему приходились решать и разрешать порой с затратой неимоверных усилий.

Александр Павлович последние годы не благоволил к Николаю; они почти исключительно и виделись только на семейных собраниях и на официальных церемониях. Вполне вероятно, что, держа в тайне всю историю с отречением Константина, Александр Павлович просто боялся своего младшего брата – натуры сильной и решительной. Он всегда трепетал перед такими людьми и всегда их если и не ненавидел, то определенно «не любил».

Возможно, скрывая вопрос о престолонаследии под покровом непроницаемой тайны, Император опасался повторить судьбу своего отца, а потому и не хотел развивать в Николае властные амбиции. Такой взгляд, если он действительно существовал, только мог подчеркивать, насколько плохо Александр Павлович знал брата Николая, который никогда ни в какой форме не смог бы участвовать ни в каком заговоре…

Александра Федоровна в своих записках потом поведала, как было трудно общаться с Александром Павловичем:

«Император Александр, столь добрый ко мне, был, однако, для меня причиною большого огорчения. Оставаясь всегда самой собой, то есть действуя без расчета и показывая себя такою, каковой я была на самом деле, в надежде быть понятой, я не уразумела подозрительного характера Императора – недостатка, вообще присущего людям глухим. Не будучи совсем глухим, Император, однако, с трудом мог расслышать своего визави за столом и охотнее разговаривал с глазу на глаз с соседом». Будущая Императрица не раз плакала, слыша необоснованные упреки-выговоры; Николай же Павлович только молчал…

Подозрительность исключительно физической глухотой не определялась и распространялась практически на всех. Императору все время казалось, «будто над ним смеются, будто его слушают затем только, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делаем друг другу знаки украдкою от него». У Императора явно наблюдались признаки параноидального психоза…

Александр I лишь один раз, случилось это летом 1819 года на учениях в Красном Селе, в самой общей форме «проинформировал» брата Николая о возможности его будущего воцарения. Сохранилось два описания этой беседы. Одно принадлежит Александре Федоровне, а другое – Николаю Павловичу. Они разнятся лишь в деталях.

По словам Александры Федоровны, после обеда Александр Павлович совершенно неожиданно сообщил, что на «Николая со временем ляжет большое бремя» и он смотрит на него «как на своего Наследника, и это произойдет гораздо скорее, нежели можно ожидать».

Видя, какое сокрушительное впечатление это заявление произвело на родственников, продолжал: «Кажется, вы удивлены, так знайте, что брат Константин, который никогда не помышлял о Престоле, порешил ныне тверже, чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам».

Николай I передал этот разговор почти в тех же выражениях, добавив лишь несколько штрихов. После неожиданного монолога Самодержца, как следует из сохранившихся записей, Николай Павлович и Александра Федоровна «разрыдались».

Александр Павлович, который всегда пугался слез, стал «нас успокаивать и утешать, начав с того, что минута сему ужасному для нас перевороту еще не настала и не скоро настанет, что, может быть, лет десять еще до