Из-за дрянного настроения мы даже не пошли смотреть по телевизору «Софью Перовскую», хотя я, увидев название в программе, заранее всех оповестил. Этот худфильм мы стараемся не пропускать, так как там в сцене казни народовольцев снимался образцовый военный оркестр, и в третьем ряду, если всмотреться, можно различить Башашкина с приклеенными усами. Одетый в старинный мундир, он бьет в барабан, когда на шеи революционерам накидывают петли. Тяжелый фильм! А вот интересно, если на Брежнева какой-нибудь злоумышленник устроит покушение, про него тоже кино через сто лет снимут?

Чтобы отвлечься, Батурины с Лиской сели перекинуться в карты. А я, зная свою невезучесть в азартных играх, завалился в постель с «Женской честью» и заставил себя читать:

«…Все повернули головы к ней. Саида выпрямилась, протянула пальцы к струнам. Она запела только что родившуюся в ее сознании песню. Это была песня о самой себе. Под аккомпанемент чонгура зазвучали искренние, идущие из глубины сердца слова о цветке, растущем на дереве. Прилетел гадкий ворон, чтобы сорвать цветок, но это заметил паривший в небе сокол. Он созвал своих друзей, и они вместе прогнали поганого ворона. Песня закончилась словами: “У Саиды было два брата, а теперь у нее стало семеро!” Все поняли, что пятеро новых братьев присутствуют за столом…

“Какой же негодяй, будь он богом проклят, решил насильственно жениться на такой чудесной девушке? – думал Леварса, глядя на Саиду. – Какова была бы жизнь бедняжки, если бы мы не помогли ей?”»

Из-за дурацкой книги я снова стал думать про то, что может случиться с Зоей, если не вмешаться. Отгоняя отвратительные мысли и мерзкие картины, я заставил себя вспомнить, как она хохотала надо мной, сверкая зубами и прижимаясь к плечу этого гада Гоги, да еще вдобавок надела мою клешню.

«Посмотрим, посмотрим, какая ты смелая, Зоечка!» – твердил я про себя.

На душе становилось всё гаже и гаже, а перед глазами навязчиво всплывала та постыдная жуть, на которую способны южные отморозки. Нет, это не кино, где Анжелика после всех передряг предстает на экране в слегка помятом платье и с элегантно растрепанной прической. Нет, тут совсем другое! Зимой Олег Иванович водил нас на выставку немецкой художницы-коммунистки Кете Кольвиц в музей напротив бассейна «Москва», где даже зимой голые люди плавают под открытым небом в клубах пара. Бабушка Лиза рассказывала, что там раньше стоял самый большой и красивый храм, но большевики его зачем-то взорвали.

– Наверное, он мешал проезду транспорта? – предположил я, твердо зная, что советская власть совершает только правильные поступки.

– Наверное… Бассейн транспорту, видно, не мешает… – не стала спорить старушка.

Так вот, седая смотрительница зала тихо предупредила нашего руководителя: «Товарищ, рисунок “Изнасилованная” детям показывать не стоит». Но мне одним глазком все же удалось глянуть. Лучше бы я этого не делал!

И тут с какой-то едкой достоверностью я вспомнил недавний сон, будто наяву услышав голос Зои:

– Эх ты, Юрастый, а я думала, ты меня спасешь!

Точно мощная катапульта, нарисованная в учебнике истории Древнего мира для пятого класса, подбросила меня вверх с раскладушки, да так, что толстенная «Женская честь», взъерошась, отлетела в угол. Я моментально оделся, обул кеды и ринулся вниз.

– Куда на ночь глядя? – удивилась тетя Валя, и ее лицо, оживленное карточным везением, нахмурилось.

– Надо!

– Что значит надо?! Пцыроха, совсем оборзел? – прикрикнул Батурин. – Гляди, больше с нами на юг не поедешь! Вернись!

Но я лишь махнул рукой и прибавил ходу: снявши голову, по волосам не плачут! Я мчался так быстро, что в ушах свистел ветер, а щебенка пулями вылетала из-под резиновых подошв. Чуткие собаки спохватывались и начинали брехать, когда уже мой след простыл. На платформе я остановился, чтобы перевести дух и напиться из общественного фонтанчика. Вечером струйка здесь отчего-то всегда ниже, чем днем. У входа в ресторан толпился народ, недоумевая и сердясь, почему не пускают внутрь, к еде и выпивке, а швейцар через цепочку объяснял, что сегодня питательное учреждение закрыто на спецобслуживание, идите лучше в «Бриз» или «Ласточку».

Я понесся дальше, и, когда пробегал мимо Давидова «амагазина», мне показалось, что дверь слегка приоткрыта, хотя свет и погашен. Зато в здании милиции на противоположной стороне, наоборот, окна горели ярким огнем, словно там с нетерпением ждали потерпевших и свидетелей. «Сила советской милиции в поддержке народа!» Я вообразил, как ворвусь туда, единым духом выпалю дежурному всю правду и потребую прокурора, а потом будь что будет… Подумав так, я ускорил бег. Как курьерский поезд, мимо промелькнула бетонная стена Госдачи, оттуда повеяло ночными ароматами клумб и шашлычным дымком. Военный у шлагбаума с подозрением посмотрел мне вслед.

– Посторонним не положено, только по курортным книжкам! – остановил меня у входа в санаторий усатый сторож. От него так пахло крепким табаком, словно его в нерабочее время, вращая на вертеле, коптят над тлеющим самосадом.

– Я… я… К Михаилу Матвеевичу по срочному делу!

– К Михаилу Матвеевичу? – уважительно переспросил усач. – Другой разговор. Проходи!

Я бросился к трехэтажному корпусу с колоннами, готовый стучаться во все двери второго этажа, так как не знал, в каком именно номере они живут. К счастью, в знакомой лоджии, навалившись грудью на перила, стояла Вилена Дмитриевна и задумчиво курила, держа сигарету двумя пальцами, как нарисовано на коробке папирос «Фемина».

– А девочки в кино ушли, – сообщила она, заметив меня внизу. – Но фильм скоро кончится. Хочешь – подожди у нас, чаю попьем с халвой!

– Спасибо. Нет. Мне очень нужен Михаил Матвеевич!

– У тебя беда? Ты какой-то весь взъерошенный! Что стряслось, Юрастый?

– Я только ему могу сказать.

– Ах, эти тайны юности! «Нет рассудительных людей в семнадцать лет…» Понимаю! Он в бильярдной. Еле ходит, а туда все-таки дополз, Маресьев.

– Спасибо!

Я помчался по темным аллеям, держа курс на огромный эвкалипт, прыгал по кривым ступеням, рискуя сломать ноги. Милующиеся парочки на скамейках, не разрывая объятий, удивленно поворачивали головы мне вслед и снова сливались в поцелуе. Распахнув дверь в бильярдную и бурно дыша, я торопливо огляделся: за первым столом играли два курортника, один в полосатой пижаме, другой в трениках и тельняшке. За вторым я увидел старых знакомых – Анзора и Ирэну. Михмат, в пижонских белых шортах и красной тенниске, сидел на подоконнике, с ироническим интересом наблюдая за парочкой. Одна нога у него была до колена обмотана эластичным бинтом. И тут решительность оставила меня, я застыл как столб, не зная, с чего начать, хотя мучительно понимал, что нельзя терять ни секунды.

Химичка