– Стой! Забери! – дернулась Батурина.

– Карте – место! Эх, не было козырей и это не козырь! – хохотнув, дядя Юра хлестнул по десятке бубновым валетом и, торжествуя, показал пустые руки. – Я вышел!

– Ты ж ему влистила, коза! Теперь держись!

Отбиваться бедняжке было нечем, и вскоре тетя Валя тоже пошевелила пустыми пальцами, показывая, что вышла из игры.

– У дурака полна рука! – констатировал Башашкин, вставая. – Ну что, племяш, на перегонки?

– Угу! – Я вспомнил кино про разведчиков, там секретной информацией они обменивались во время заплыва подальше от берега и чужих глаз.

Барабанщик вскочил на ноги, сделал руками несколько физкультурных рывков и втянул живот, отчего тот не уменьшился, а лишь изменил форму. Прикинув, где барахтается поменьше народу, дядя Юра разбежался и обрушился в Черное море. Он шел тяжелым брассом, то исчезая в воде, то вновь появляясь на поверхности. Поначалу я едва поспевал за ним торопливыми саженками, но потом обогнал и первым ухватился за буек, плясавший на волнах.

– Ну и что стряслось? – спросил он, отдышавшись.

– А как ты догадался?

– Если бы ничего не случилось, ты после вчерашнего сюда бы не сунулся. Не бойся, пацаны тебя не тронут. Я с ними поговорил. Или тронули все-таки?

– Нет… Не в этом дело… Мурман увез Добрюху и сестер Бэрри.

– Что значит – увез? – нахмурился Башашкин. – Куда? На чем?

– На «Волге» и на газике.

– Откуда увез?

– С Голого пляжа.

– И что с того?

– Ты не понял, он их похитил!

– С чего ты взял? Начитался про женскую честь? Может, он их кататься повез? – усмехнулся Батурин, но глаза у него были испуганные.

– Когда приглашают прокатиться, в машину насильно не заталкивают и не бьют. Знаешь, как ему навешали!

– Давно?

– Полчаса. Надо в милицию!

– Ты ничего не видел, понял? С Мурманом народу много было?

– Четверо.

– Дела-а!

– Надо в милицию! – повторил я, чувствуя себя бесстрашным Тото.

– Какая милиция! Сами разберутся. Здесь, Тупася, нет советской власти. У Мурмана всё схвачено и оплачено, тут все родственники и кунаки. Лучше в их дела не соваться. Ты точно никому об этом не говорил?

– Нет.

– Смотри… Тут длинные языки быстро укорачивают. Тебя там никто не заметил?

– Нет.

– А из своих вещей ты ничего на берегу не оставил?

– Нет. Наоборот.

– А именно?

– Я с собой Иннину босоножку захватил, она потеряла, когда их…

– Зря! Никому не показывай. Возвращаемся. Я ничего не слышал. Ты ничего не видел. Ясно?

– Ясно. Но.

– Никаких но!

– А если их убьют?

– Типун тебе на язык! Надо вызывать Сандро. Только он может отговорить Мурмана.

Мы поплыли назад. Я взял немного левее, ближе к злополучному волнорезу и нырнул: даже без маски было видно, что на месте дыры, куда я вчера забрался навстречу своему позору, теперь свежая кладка камней, еще не обросших зеленым бархатом и бурыми водорослями. Различил я даже рифленые прутки арматуры. Расплывчатые силуэты карагёзов толпились возле неизвестно откуда взявшейся стены, любопытные карасики обсуждали, наверное, возмутительное новшество. Когда мы вышли на берег, дядя Юра стал энергично вытираться полотенцем, и я, глядя на него, тоже.

– Вы куда это? – подозрительно спросила тетя Валя.

– По делам… Надо… Тут недалеко.

– Что случилось?

– Ничего особенного. Вы пока полежите, перекиньтесь в картишки, может, Лиска отыграется, – заюлил Башашкин.

– Какие у тебя на отдыхе дела? – изумилась Батурина. – Или снова за старое?! В реанимацию захотел? Обо мне подумал?

– Нет, Валюша, тут совсем другое. Потом расскажу.

– Нет, сейчас!

Дядя Юра бросил на меня смущенный взгляд, мол, влипли мы с тобой, племяш, но лучше, наверное, поделиться тайной со своей законной половиной, чем рисковать миром и покоем в семье. Я в ответ незаметно кивнул, мол, все понимаю и согласен с таким решением: деваться некуда. Еще были свежи в памяти жуткие скандалы времен его пьяных загулов, когда бедная тетя Валя, опасаясь хмельной ревности мужа, пряталась по соседям, даже скрывалась у нас в общежитии. «Неторпедированный» дядя Башашкин с проклятиями ломился к нам в дверь, навстречу ему выходил Тимофеич с манеркой чистого спирта и двумя гранеными стаканами и уводил буяна во двор, «под грибок», для серьезного мужского разговора, во время которого бузотер ослабевал, засыпая богатырским сном, и его укладывали где придется. Но утром военный барабанщик вскакивал, умывался и бежал на развод, даже если с похмелья путал кокарду с пряжкой. Дисциплина есть дисциплина. Теперь он изменился до неузнаваемости – другой человек. Но тетя Валя ничего не забыла…

Как-то поздно вечером она возвращалась с работы – допечатывала квартальный отчет Главторфа, но в пьяной фантазии Башашкина сверхурочное задание преобразилось в шуры-муры с начальником Гурко. В итоге, Малый и Большой Комсомольские переулки до улицы Богдана Хмельницкого были усеяны тетиными вещами, выброшенными в окно с третьего этажа. На асфальте валялись пальто, платья, шляпки, перчатки, жакеты, белье, чулки, тюбики помады, похожие на отстрелянные гильзы… Мы в ту ночь гостили напротив, у бабушки Ани, так как в общежитии у нас морили клопов и полагалось проветрить помещение. Лиду и отца срочно вызвали собирать выкинутое добро, я увязался с ними. О, эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами! От страшного потрясения бережливая до скаредности Батурина поседела за одну ночь и попала в больницу с нервным срывом. С тех пор она красит голову хной и время от времени пьет таблетки, становясь улыбчивой и отрешенной. Башашкин же не любит, когда ему напоминают о прежних пьяных выкрутасах, и всякий раз делает такое лицо, словно его путают с кем-то другим.

Итак, он присел рядом с женой на корточки и жарко зашептал ей в ухо, которое, как мне показалось, даже слегка шевельнулось, вроде радара, чтобы не упустить ни словечка из секретной информации.

– Где больше двух, там говорят вслух! – возмутилась Лиска.

– Мала еще! – цыкнула на нее Батурина.

По мере того как жуткая новость доходила до тети Вали, ее глаза увеличивались, а рот открывался все шире, вскоре там можно было сосчитать все пломбы и коронки.

– Кошмар!

– Никому!

– Могила!

Мы быстро собрали сумку и двинулись домой. Лиска и я немного отстали, наткнувшись на Фетюка, тот с отрешенным видом бродил по пляжу, явно высматривая плохо лежавшие вещички. Губы у Степки были разбиты всмятку и запеклись коричневой коркой. На меня он глянул с презрением, а я гордо отвернулся. «Сержант Лидка» с ним пококетничала, и мы бросились догонять своих. По дороге будущая артистка ныла и канючила, упрекая нас, москвичей, в заносчивой скрытности