Джейран-ханум, не переставая перебирать четки, заметила:

— Это верно, ханум. Девушка не должна дома засиживаться. А то будет есть себя поедом и зачахнет. Чего только я не делала ради счастья моей дочки Робабе, как только не ворожила, когда ей пошел десятый год. Водила ее под «жемчужную пушку»[29], в еврейскую баню, протягивала ее чадру через бараньи кишки. Даже сшила ей между двумя молитвами рубаху желания[30]. А потом поняла, что только родная кровь соединяет души. И если даже муж и жена съедят друг друга, то хоть кости не выбросят. И, пропади я пропадом, всучила ее двоюродному брату, сыну каменщика Юсуфа. Прямо в глотку засунула… Но, признаюсь, моя дочь для него — не лишний рот. Она и работящая, и расторопная. Слава Аллаху, мастерица на все руки. Я так ее воспитала, чтоб никто никогда не сказал: «Джейран-ханум, забирай свою дочь». Теперь у нее уже трое своих. Все — как цветочки, один другого краше. А муж без Робабе и глотка не сделает.

Алявийе равнодушно выслушала счастливую историю дочери Джейран-ханум и продолжала свою:

— Ах, ханум, Эсмат тоже любила Абдолхалыка, и мне тяжело было добиваться развода. Но я видела, что он готов каждую неделю приводить в дом новую сиге и моя дочь стала бы совсем несчастной. После развода Эсмат целых два месяца берегла за столом место Абдолхалыка. Все представляла себе, как угощает его разными блюдами. И вообще стала сама с собой разговаривать. Я боялась, что она свихнется, и еще два раза отдавала ее в сиге. Последнего мужа она совсем не любила и, когда умер ребенок, сама попросила, чтобы я взяла развод. Муж ее руки и ноги мне целовал, все твердил: «Ну какой я совершил грех? Что я такого сделал?» У него слезы ливмя лились, как при весенней грозе. Сердце мое обливалось кровью.

В этот момент раздался крик. Телега, ехавшая впереди Юзбаши, вдруг остановилась. Ему тоже пришлось остановиться. Все зашептались, запричитали. Слышно было, как свистнул кнут, потом донеслись голоса:

— Режь узду!.. О святой, помоги!.. Подай-ка назад!.. Теперь малость вперед!.. Еще вперед! Да быстрее же!.. Тяни! Тяни!

Ага-Мучуль, Пандже-баши и еще несколько человек вылезли из повозки.

Постромки наконец перерезали. Упавшая на снег лошадь поднялась под ударами кнута и дрожала от боли. Хвост и грива были у нее рыжими от хны. Ссадины тоже были смазаны хной. На шее висели различные амулеты, предохраняющие от сглаза. С остальных лошадей, совсем тощих, согнувшихся под тяжестью хомутов, стекал талый снег вперемешку с потом. Эти несчастные клячи были до того стары и слабы, что даже не могли противиться ударам кнутов, лишь вздрагивали, лягались и кусали друг друга. Изо рта у них текла кровавая пена.

Вскоре все разошлись по своим местам, снова раздался звон колокольчиков, и повозки, скрипя, потянулись по ухабистой дороге, по обе стороны которой простирались укрытые снегом поля. Сквозь густой туман смутно проступали очертания холмов и оврагов. Ледяной ветер хлестал по лицам возниц и пассажиров. Ветхая одежда не спасала от лютой стужи.

На Юзбаши был грязный тулуп и остроконечная шапка, белая от инея, так же, как его брови и усы. Время от времени возница бросал в рот горсть изюма.

Алявийе снова дала подзатыльник Зинат-садат:

— Чтоб тебе лопнуть! Скоро собственные кишки сожрешь! Хоть бы больной дали кусочек — ведь она тоже божий человек… Нате, ешьте! — Она сунула детям по куску хлеба.

Волосы у Зинат-садат были заплетены в семь косичек и завязаны черной тесьмой. По щекам у нее катились черные от сурьмы слезы, но это не мешало ей с жадностью уплетать хлеб.

Машади Маасум поморщился, словно глотнул уксуса, и, продолжая жевать смолу, произнес:

— Если эти дохлые клячи довезут нас к вечеру до селенья, надо будет поставить свечу у саккахане.

Джейран-ханум безнадежно махнула своими высохшими руками, выпростав их из-под чадры, и сказала:

— Дал бы Аллах, все хорошо кончилось.

— Самое трудное позади, — заметила Нанэ-Хабиб. — Я уже знаю, ханум, после Семнана дорога становится легче.

— Да глаголет бог твоими устами, — сказала Алявийе. — До Семнана еще три дня пути. Ведь сейчас зима. Эта дорога мне хорошо знакома, как если бы я родилась здесь.

Пандже-баши вдруг с жаром произнес:

— Какая хорошая была гнедая лошадка, та, что упала. У меня когда-то была точь-в-точь такая. За сорок туманов я продал ее Дустмамад-хану. Сейчас я вам расскажу одну историю. Лошадь моя была арабской породы. Все рты раскрывали от изумления, когда я ездил на ней. За плечами у меня висело прекрасное ружье, на луке седла — маузер. Сам я опоясывался двумя лентами патронов. Стрелял без промаха и прославился на весь Саучбулаг. Помню, только что провели телеграф, и я на скаку стрелял по столбам. Так и скакал во весь опор от одного столба к другому. И обратно… И знаете, почему я все это бросил? Однажды поехал я в гости к брату. Он хотел поучиться заряжать и разряжать маузер. Я показал ему, как это делается. Но отвлекся, не поставил на предохранитель, и маузер, повернутый дулом к брату, выстрелил. Ему перебило руку, сломало кость. С тех пор я поклялся не прикасаться к оружию.

Феззе-баджи сокрушенно покачала головой:

— Разве можно держать ружье дулом к человеку! Шайтан всегда может выстрелить.

Эсмат-садат, повернувшись к Пандже-баши, слушала, затаив дыхание, в то время как Алявийе продолжала шептать молитвы — история не вызвала у нее ни малейшего интереса.

— Когда вернемся домой, — обратился Пандже-баши к Эсмат-садат, — я починю ваши чувяки. Ведь они совсем рваные и промокли.

— Подумаешь, какой благодетель нашелся, — произнесла Алявийе. — Да воздаст тебе наш предок за доброту твою!

Эсмат-садат застыдилась и натянула чадру до самых чувяков. Неожиданно смолкло громыханье колес. Повозка выехала на широкий, плотно укатанный снежный наст. Вдали заскулила собака. Нанэ-Хабиб прошептала:

— О-о, пронеси господи, — и сняла туфли, перевернув их вверх подошвами. Задремавшие было Джейран-ханум и Феззе-баджи сделали то же самое, а Машади Маасум закурил и принялся рассказывать, как два года назад на этом же месте на обоз напала стая волков, загрызла двухлетнего малыша и разорвала теленка. Однако Нанэ-Хабиб стала уверять, что волков можно отпугнуть даже простой лампадой.

* * *

Стало темнеть. Тени повозок на снегу