На это у меня свои причины, а именно: он и так уже сделал для меня много, и я хочу отслужить несколько и не оставаться у него в долгу свыше сил моих; во-вторых, у меня завистников довольно, знают же меня еще мало, а я не позволю никому попрекать себя, чтобы я получал более, чем заслуживаю, более, чем люди, которые работают более меня. Это чувство для меня в такой степени нестерпимо, что мне без всякого сравнения гораздо легче переносить обратное положение дел, которое я испытал довольно резко у Ридигера, во время Польской кампании. Но полно об этом, можно бы наговорить с три короба, да я не совсем охотно пускаюсь на этот предмет.

NB: скажи также П. П., что вальдшнепов бьем мы также десятками…

Напиши мне, не понадобится ли тебе что-нибудь из сибирских или китайских товаров? Я еду в феврале на Ирбитскую ярмарку…

Поверишь ли, что… цензура делает? Вымарала мне половину книжки, ни дай, ни вынеси! Запретила употреблять в сказке слово чудо – будто оно пригодно только для священных предметов; вымарала поговорку: видно ты в солдатах не бывал, руки не знаешь – не позволили князю Владимиру низко кланяться перед Полканом; словом, нельзя ни в каком уставе выразить тех придирок, которые цензура себе позволяет, а между тем, просить на них некому, да и пенять на них нельзя: обожжешься на молоке, будешь дуть на воду. У меня еще книжки две приготовлено запасу, да Бог знает, когда слажу напечатать. Если бы тебе случилось побывать у Ширяева – да нет; в Москве еще хуже печатать (нет даже порядочной типографии). От Ротгана нет еще ответа, хоть я просил два раза Алёшку сходить к нему поговорить… Словом, весь Петербург занят, а я в Оренбурге. И “бург”, да не тот. Теперь я занимаюсь приведением в порядок сведений о Средней Азии, показаний русских пленников, и пр., и едва ли кончу всё это прежде полугода.

Есть ли у вас в Москве тонкое верблюжье сукно? Мы здесь ходим, изволите видеть, в черкесках, а они шьются всего лучше и дешевле из самоцветного верблюжьего сукна… Я теперь два года, считайте, в Оренбурге и два или три раза надевал порядочное платье: за это Оренбург наш город золотой; ходи в чем хочешь: кто в шелку, кто в меху – никому нет нужды. Кажется, что до войсковых это не относится: те на вытяжку, как всюду. Но и сам Перовский ходит в казачьем мундире.

Для энциклопедического словаря я теперь ничего не работаю – до времени; я писал им, два раза, чтобы они объявили решительно, почем платят, и сказали, какие статьи обрабатывать, иначе я опять столкнусь в этом с другими, и работа пропадет; они же молчат и ходят – как пишут другие, – ходят с Гречем по бульвару под ручку. Это хорошо, но – дружба дружбой, а служба службой; я даром не намерен. В первом томе, если увидишь его, найдешь статеек пять, маленьких, моей работы, во втором – не знаю, что будет; а посылал я всего, на четыре первые буквы, статей до 50. Впрочем, первый том вышел лучше, чем можно было, по поспешности дела, ожидать. Во всяком случае, предприятие важное и достохвальное.

Прощай и присылай нам скорее маменьку.

В. Даль».

4 марта 1836 года в семье Далей родился второй ребенок – сын Святослав. Через три дня Владимир Иванович написал сестре Паулине:

«Имею честь поздравить: прибыл казак, 4-го марта в 8 часов утра. Такой же молодец, как и Ленька, который зовет его: “мой баць”; т. е. мой братец. Жена совсем здорова.

Сперва о деле: если Кистер еще у вас, то скажи ему вот что: Перовский, вопреки просьбе моей и сам от себя, представляет, чтобы Кистера перевели сюда в Оренбург на то же самое место, которое он занимает пока в Астрахани; об этом я ничего не знал, а услышал от него, когда уже дело было сделано. <…> …отказали; на это уже Перовский писал, с сегодняшнею почтою, и просил, чтобы его перевели по артиллерии или по армии, и дали ему по особым поручениям. Это и должно вскоре последовать. Когда Кистер будет сам здесь, то может занять первую вакансию, их и теперь уже немало, так что, кажется, место найдется. Это всё, что я знаю, и, уполномочен будучи самим Кистером, дал на это свое согласие.

Ширяев (московский издатель. – Е. Н.) на письмо мое не отвечал ничего; или ему некогда, или он одумался. Шиловского очень помню и люблю; не понимаю только, чего он от меня хочет в отношении ботаническом – я очень плохой ботаник и этим теперь не занимаюсь вовсе. Если придет к вам – кланяйся; он добрый малый <…>

“Георгий Храбрый”, сказка моя, напечатана в “Библиотеке”, но опять с такими исправлениями, что они меня вывели из терпения; я написал к Смирдину и требую, чтобы он отдал все рукописи мои и не печатал бы ничего моего в “Библиотеке”. Сенковский этот подлый, самолюбивый и нахальный человек, который оседлал теперь Смирдина и делает что хочет.

Я написал, по поручению начальства, “Памятную книжку для казачьих войск”. Я очень любопытен, как это получилось и как ее примут. Это народная книжка, написанная простым языком, в которой излагаются все правила и обязанности казака.

Жена, подле которой я сижу и пишу, кланяется; она весела и здорова; ей уже гораздо лучше, чем в первый раз, хотя и тогда было недурно.

Между тем надо кой-куда сходить за делом и за бездельем – а все-таки надо – и время уйдет; пора кончать. Прощай…

В. Даль».

Владимир Иванович, хоть и назвал себя в письме «плохим ботаником», все-таки позднее стал автором учебного руководства для военно-учебных заведений «Ботаника» (СПб., 1849), а ранее составил – вместе с А. Ф. Постельсом и А. П. Сапожниковым – еще одно учебное руководство – «Зоология с атласом из 52 листов» (СПб., 1847; 2-е изд. – СПб., 1852).

Следующее письмо сестре В. И. Даль написал через три месяца, 4 июня:

«Речка Белегуш, Башкирия.

Не до писем