Судьба других детей Веры мне неизвестна. Одного сына я видел у нас на концерте, он показался мне очень милым и приличным юношей. Грубый же и скверно воспитанный Прохоров, как было слышно, был посажен большевиками в Андроньев монастырь, где, кажется, сидит и до сих пор. Другого сына Прохорова, Гришу, мне пришлось видеть в Ялте: этот юноша потерял облик человеческий и от трудной походной жизни, и от беспробудного пьянства. Лицом он напоминал отца, но оно обратилось в какую-то раздутую подушку с пьяными глазами.

Про братьев Гучкова много распространяться не буду. Деятельность Александра Ивановича всемирно известна. Она, как тесто, в значительной степени за отсутствием на земном шаре гучковских денег взошла на боткинских дрожжах. Вместе с Д. Н. Шиповым, другом и учителем в политической жизни моего брата, Михаила Васильевича, они основали партию «17 октября»[77], в основе которой лежит монархия. Гучков собственноручно сорвал корону с головы несчастного Николая II, как говорили, из личной мести. Он, мечтавший быть военным министром, сделавшись им, уничтожил армию приказом № 1. Он, питавшийся боткинскими деньгами, старавшимися всеми мерами покрепче нахлобучить корону на голову царя, разрушил царство – конечно, не один, но с помощью таких же «умных» людей, как сам.

Мне пришлось видеть его однажды по делу. Был он в конкурсе по долгам [семьи] Гирш, дом [которых] был заложен у меня и братьев Сырейщиковых по второй закладной. Дом был громадный, в полном беспорядке, но очень ценный. Кредитному обществу проценты не платились, нам угрожала покупка этого дома, чего мы не желали. Я поехал говорить с Гучковым. Совершенно соглашаясь со мной, что Гирши теряют много, теряя дом, он обещал принять все меры спасти имущество от торгов. Я уехал успокоенный – через неделю дом принадлежал нам. Мы понесли от этой покупки довольно значительный убыток, но не от дома, а потому, что не хотели затрачивать на него денег, хотели развязаться с ним скорей и, торопясь, продали его разом двум покупателям. Пришлось одному платить неустойку; продавая и покупая в короткий срок приходилось платить две дорогие купчии, что в общей сложности и дало нам убыток. Оставайся дом в руках у Гиршей – эти опасности им не угрожали, а займись Гучков добросовестно этим делом, оно принесло бы конкурсу – а следовательно, и Гиршам – пользу.

Другое свидание произошло в амбаре у Василия Алексеевича Бахрушина. Гучков уж был на дороге к своей печальной славе. Бахрушин был туз на всю Москву. Я сижу у старика, вдруг потихоньку, очень медленно, открывается дверь и в ней постепенно обрисовывается фигура Александра Ивановича. Он входит и останавливается у двери, кланяется всей спиной и, потирая руки, заискивающим голосом приветствует старика, который, увидав его, приглашает взять место. Потирая руки и продолжая кланяться всей спиной, Гучков подошел здороваться с Бахрушиным. Я встал и уехал – он был мне противен и в эту минуту, и за гиршевский дом.

Александр Иванович представляется мне авантюристом чистой крови. Случилась война с бурами – он там добровольцем; случилась война с Японией – он там в Красном Кресте; случилась свадьба брата на Боткиной – он уж в боткинском кармане. Случилась Дума на Руси – он председателем ее; произошла революция – он дерет корону с Николая. Служа раньше во «Взаимном кредите» в Москве, он все время своих похождений получал от этого банка свое содержание. Бывали ссоры, и дуэли, и гам на всю Россию. Не без боткинских денег, вероятно, братец Федор Иванович издавал какую-то газету, раздувая популярность своих старших братьев. А младший Константин тихою стезею служил в кредитном о-ве и купил себе хороший дом, занял место председателя Московского городского взаимного страхового о-ва и благодушно выглядывал себе имение, которое и купил. Когда пришло время всем удирать из Москвы, Федора Ивановича уж не было, он скончался. Александр Иванович оказался в Берлине, потом Париже, а теперь, вероятно, в вагоне, так как видали его в Константинополе, и в Америке, и в Сибири, где, мне кажется, ему и следовало бы остаться.

Братцы Николай и Константин оказались [после революции] в Ялте. Николаю Ивановичу во время войны удалось избавиться от Таволжанского сахарного завода, сделав блестящее дело; он купил дачу близ Гурзуфа, где прохлаждался и толстел. Константин Иванович худел и торговал вином Николая Ивановича, а потом открыл магазин случайных вещей, составляя из слез и горя продающих свое благополучие. Он укатил в Севастополь продавать чужие бриллианты, потому что знал, что там цена на них была чуть ли не в полтора раза выше ялтинской.

Это случилось в тот момент, когда Крым рухнул. Константин Иванович застрял в Севастополе, а я и Николай Иванович попали на пароход «Георгий». Увидав меня, он спросил: «Вы тоже едете?» Но так как пароход стоял, то я ответил: «Пока нет, но надеюсь, что нас успеют эвакуировать благополучно». На это он громогласно и с апломбом стал уверять меня, что никаких большевиков в Крыму не будет, а что он едет только к брату в Севастополь. Этот разговор шел в то время, когда на «Георгия» грузились раненые и больные, и все учреждения Красного Креста, где он играл роль главноуполномоченного, зная, конечно, что пароход никуда, кроме Константинополя, не пойдет. Он говорил настолько громко, что окружавшая нас толпа прислушивалась к словам столь известного человека, и вдруг из гущи этой толпы раздался знакомый мне голос: «Врет, как зеленая лошадь». Гучков оглянулся и, закончив разговор, вмешался в толпу.

Гучков устроился под Константинополем на вилле, где было много русских. Мне приходилось раза три быть в Южнорусском банке Рябушинских, и каждый раз я встречал его там. Что он там делал – не знаю. Константин же с великим успехом и рвением продолжал и в Константинополе строить свое благополучие на слезах беженцев, открыв через неделю после нашего прибытия на Пера[78] магазин случайных вещей. Сам он говорил мне, что за первый месяц было выдано участникам по 20 процентов чистой пользы. Хлебнул он и моих слез.

Остроуховы

Как