11 января 1929 года был застрелен у себя на квартире бывший «генерал Яшка» – прототип Хлудова Яков Александрович Слащов-Крымский, примирившийся с большевиками и вернувшийся в Советскую Россию преподавать в военном училище в середине 1920-х. Это, по всей видимости, заказное убийство убедительно продемонстрировало, что ни в каком прощении бывших белоэмигрантов и тем более в сотрудничестве с ними СССР не заинтересован, стало быть, героям «Бега» на родину путь закрыт.

Спустя всего лишь пару недель булгаковский «Бег» «опросом членов Политбюро от 30.01.1929» был окончательно запрещен к постановке.

Позже МХАТ, не желая сдаваться, возобновит разговор о пьесе, предложив Булгакову переработать ее, сняв основные вопросы и недоумения, – прежде всего касательно фигуры Хлудова и судьбы Голубкова и Серафимы. 29 апреля 1933 года с Булгаковым будет заключен новый договор с перечислением конкретных изменений, «которые должен произвести автор»:

…а) переработать последнюю картину по линии Хлудова, причем линия Хлудова должна привести его к самоубийству как человека, осознавшего беспочвенность своей идеи;

б) переработать последнюю картину по линии Голубкова и Серафимы так, чтобы оба эти персонажа остались за границей…[70]

Однако и этот вариант пьесы тоже был запрещен.

В последний раз Булгаков берется за «Бег» в 1937 году по запросу Театрального комитета. Уже не надеясь на постановку, он диктует жене – Елене Сергеевне – изменения, стараясь запечатлеть ту философскую мысль «Бега», которая наиболее полно и трагически резонировала с современностью: никакое возвращение из «снов» невозможно. Те, кто рискнут отказаться от эмигрантского далека, чтобы «еще раз увидеть снег», обречены либо на гибель (первый вариант переработки; в 1937-м Булгаков не мог не понимать, что ожидает «трех главных героев» – Хлудова, Голубкова и Серафиму, если они все же решатся на возвращение), либо на прощание с этой несбыточной мечтой (во втором варианте Голубков с Серафимой остаются за рубежом, а Хлудов стреляется, предварительно выпустив всю обойму из револьвера по тараканьим бегам).

Сам Булгаков считал вариант с хлудовским самоубийством наиболее адекватным своему последнему замыслу – хотя, по свидетельству Елены Сергеевны, первым читателям пьесы больше полюбился вариант с возвращением в Россию (ср. запись в дневнике Е. С. Булгаковой в сентябре 1933 года: «Афиногенов М. А-чу: – Читал ваш „Бег“, мне очень нравится, но первый финал был лучше. – Нет, второй лучше. (С выстрелом Хлудова)»). Конец «Бега» был для него в определенном смысле концом его театральной карьеры. Простившись с надеждой увидеть на сцене самое сокровенное свое произведение, он больше не стремился ни к публикациям, ни к постановкам – и все свои крупные вещи 1930-х, включая роман о дьяволе, который прогремит по всей стране спустя тридцать с небольшим лет, писал в стол.

Это стремление к смерти, неудержимый бег к последнему пределу, пронизывающий булгаковскую пьесу, Алов и Наумов отрефлексируют в полной мере – отрефлексируют и введут в фильм сцену самоубийства, правда, передоверив ее не Хлудову, а списанному с Алексея Турбина полковнику-белогвардейцу, осмелившемуся ослушаться хлудовского приказа («Защищать станцию… Чтобы ни один солдат не остался в живых») и сперва распустившему дивизион юнкеров, а после выстрелившему себе в лоб на оставленной белыми станции.

Они текли с обозом на восток,

Созвездиями новый путь измерив,

Предчувствуя, но все еще не веря,

Что это в самом деле эпилог,

Что некому наследственные иски

Теперь чинить, и что вот в этот год

Пошел ко дну тяжелый пакетбот,

Что звали мы Империей Российской.

5

От сырой простыни говорящая —

Знать, нашелся на рыб звукопас —

Надвигалась картина звучащая

На меня, и на всех, и на вас…

О. Мандельштам

Итак, что же они, Алов и Наумов, в итоге делают с этой булгаковской фантасмагорией, с этими снами, оборачивающимися то трагифарсовым карнавалом, то тифозным бредом, то отчаянными прозрениями, то наркотическим мороком?..

А делают они вот что.

Поскольку нет никакой уверенности в том, что запрет на Булгакова в советском кино будет снят и «Бег», даже выйдя на экраны, не останется первой и единственной ласточкой, – режиссерский тандем, рисковый и, как и во многих других своих фильмах, фонтанирующий причудливыми, барочно-избыточными идеями, принимает решение вместить в кинокартину «Путь в бездну» сюжеты не просто собственно «Бега», но и ряда других булгаковских (и не только!) произведений, и даже архивных материалов, использованных писателем при работе над пьесами. Отсюда и рабочее название картины: «Путь в бездну» – это ведь не только и не столько судьба героев «Бега», сколько прочих персонажей Булгакова и их прототипов – полковника Турбина, кадрового офицера, вынесшего «войну с германцами» и убитого в собственном гимназическом классе, боевого генерала Слащова, застреленного в собственной же квартире, самого Булгакова, побывавшего и на вершинах славы, и в безднах болезни, отчаяния и нищеты…

Так в текст булгаковской пьесы оказываются вплетены и другие тексты эпохи – от мемуаров о верхушке Белого движения до песен А. Вертинского (песню на стихи И. Северянина «Это было у моря…» поют в покидаемом белыми ресторане, где изнывает арестованный контрразведкой Корзухин), от эпизодов из «Белой гвардии», откуда взята сцена с самоубийством полковника-артиллериста, до соответствующих стихов М. Волошина («Одни восстали из подполий…»), Н. Туроверова («Уходили мы из Крыма…»), М. Шкапской («Еще висел на ближнем фонаре…»), которые хотя и не звучат в фильме, но подспудно угадываются в его атмосфере. Атмосфера же сгущена до предела: в этой шумной, многоликой кинокартине, на первый взгляд насыщенной и даже перенасыщенной фигурами, лицами, широкими мазками и крошечными подробностями, на деле оказывается значимой каждая мелкая психологическая деталь.

Вот по белой дороге, хохоча и стреляя, вскачь уносятся Люська с Чарнотой, еще наслаждающиеся снегом, свободой, азартной военной любовью, риском и «упоением в бою».

Вот на переполненной станции, где толкутся раздраженные, взвинченные офицеры и снуют растерянные солдаты, «исполнительный и влюбленный в Хлудова есаул Голован» бережно и торжественно несет между столиками своему генералу стакан молока.

Вот в сцене бегства в штабном вагоне и тяжелого хлудовского бреда это сентиментальное молоко сменяется более привычным командующему фронтом разбодяженным кокаином, обозначив явное знакомство Алова и Наумова с воспоминаниями о генерале Слащове. К примеру, у А. Ветлугина в «Кладбище мечты» (издано в Париже в 1922 году) мы читаем: «А Слащов, сидя над картой и чертя схемы, твердит в сомнамбулическом забытьи: „Кокаин, водка, нитроглицерин, черт, дьявол, только не спать, только не спать“…» Вспомним, что в