жив. Ленин пытался не допустить чрезмерного кровопролития; смертные приговоры выносили редко. Если выяснится, что никаких серьезных преступлений за Тадеушем не числится и он просто связался с дурной компанией, он, консул, сможет добиться его освобождения. Он предложил изготовить Тамаре фальшивый шведский паспорт, посоветовал взять с собой самое ценное и пообещал проводить ее на поезде до финской границы.
Позже Тамара вспоминала это путешествие как последовательность ярких кадров: свежая гравировка серпа и молота на железнодорожных вагонах вместо царского герба; тяжелые шаги красноармейцев, проверяющих документы у пассажиров; узкий пешеходный мостик, по которому она, спотыкаясь, переходила на финскую землю; ночь, проведенная с консулом в приграничном отеле, где она выполнила свою часть договора.
Впрочем, все это осталось в прошлом, и, когда Тамара сошла с парома в Копенгагене и воссоединилась с семьей, она почти была готова хвастаться своей смелостью и приключениями. Благодаря дядиной предусмотрительности вся семья расположилась в хорошем отеле, и Тамара почувствовала, как к ней возвращается прежний оптимизм. Она стала ждать новостей о Тадеуше и политической ситуации в России.
Как многие беженцы в Копенгагене, Штифтеры по-прежнему верили, что революция – временное явление. В ответ на тактическое решение Ленина выйти из войны союзные войска начали вторжение вдоль российских границ и надеялись, что царская власть восстановится. Но прошло несколько месяцев, правление большевиков укрепилось, и Морис Штифтер неохотно признал, что нужен другой план. Штифтеры не могли вернуться на свою вторую родину, в Варшаву – город раздирали политические противоречия [45]. Ненадолго они все-таки приехали в Варшаву, где к ним присоединился Тадеуш; затем Морис решил, что нужно ехать дальше, в Париж, где они будут в безопасности. Весной 1918 года он организовал путешествие в 850 миль, поделив семью на небольшие группы, чтобы не привлекать лишнего внимания, так как поляки с российским резидентством считались «сомнительными» категориями граждан – было неясно, гражданами какой страны они себя считают и чью сторону занимают в войне. В начале лета все члены семьи наконец прибыли в Париж, где до них дошла новость об убийстве царя Николая. Стало ясно, что в Россию они не вернутся.
Рассказывая о приключениях во время войны, Тамара, возможно, преувеличивала свое геройство, но одно было ясно – она ощутила в себе автономность, которую прежде не чувствовала, и перестала боготворить мужа. Даже в Копенгагене, искренне тревожась за безопасность Тадеуша, она уже начала уставать от долгого ожидания и была рада отвлечься на новый роман. По странному совпадению в одном отеле с Штифтерами поселился консул Сиама в России. Он тоже присутствовал на свадьбе Тамары, но, в отличие от шведского коллеги, не вызывал у нее физического отторжения. Она охотно закрутила с ним интрижку и получала истинное удовольствие от его элегантности и светской искушенности. Они даже вместе съездили в короткую дипломатическую миссию в Лондон и Париж.
Тамара всегда жила с ощущением, что заслуживает лучшего – ей с детства это внушали, – и, учитывая травму недавно пережитого испытания, считала само собой разумеющимися все удовольствия, которые предлагал ей этот приятный мужчина. Когда Тадеуш наконец прибыл в Варшаву, измученный неделями тюремного заключения, она даже не испытала раскаяния. Разумеется, она обрадовалась, что ему удалось вырваться, и была готова вернуться к супружеским обязанностям, но этот Тадеуш оказался совсем не похожим на человека, которого она знала раньше. Тюрьма сломила его дух, он не мог говорить ни о чем другом, кроме своего унижения и боли, и его совершенно не интересовали страдания, выпавшие на долю жены.
Тамара никак не могла взять в толк, как ее муж, самонадеянный плейбой, мог превратиться в этого неприятного нытика. Она скучала по мужчине, за которого вышла, а поскольку не отличалась особой глубиной эмпатии, его жалость к себе казалась ей недостойной. Втайне она начала его презирать, и даже в Париже, где ее тоже настигла депрессия, ничуть не сопереживала его страданиям. Именно поэтому, найдя в себе решимость изменить свою жизнь, Тамара взяла ситуацию в свои руки и даже не подумала советоваться с Тадеушем. Решив стать профессиональной художницей, она с головой ушла в этот проект, будучи уверенной, что ее амбиции теперь важнее, чем его.
В последующие годы эта безжалостная целеустремленность сослужила ей хорошую службу, и ее карьера стремительно пошла в гору. С другой стороны, этого бы не случилось, не будь она в Париже, где в мире искусства было принято поддерживать честолюбивых женщин. Хотя большинство французских учебных заведений лишь недавно начали принимать женщин и многие художницы нуждались в наставничестве и поддержке мужчин [46], тех, кто добился успеха и известности, тоже было немало. Например, Сюзанна Валадон, ставшая первой женщиной, принятой в Национальное общество изящных искусств в 1894 году, и фовистка Эмили Шарми, о которой говорили, что она выглядит как женщина, но рисует как мужчина.
Эти художницы стали яркими ролевыми моделями и привлекали в Париж многих женщин. В 1914 году в Париже училась, а потом регулярно туда возвращалась Нина Хэмнетт; Гвен Джон, одаренная тихоня, сестра Огастеса Джона и любовница Родена, достигла запоздалого признания в парижских салонах. Писательница Джин Рис, приезжавшая в Париж в начале 1920-х, отмечала, что в Париже «полно девушек», у которых только и разговоров что о будущей художественной карьере. Что до Тамары, количество амбициозных женщин в Париже вдохновляло ее и мотивировало. Ее всегда стимулировала конкуренция.
В конце 1919 года она записалась в Академию Рансона – частную школу, которой заведовала вдова фовиста Поля Рансона. Поручив Кизетту заботам матери, жившей в пансионе неподалеку, Тамара почти весь день посвящала новому занятию. По окончании уроков ходила в Лувр, делала наброски и рисовала копии картин. Дома продолжала рисовать в альбоме, игнорируя боль в спине и напряжение в глазах. Она совершенствовала технику рисунка, работая упорно, как в тринадцать лет, когда писала портрет Адрианны. Выкуривала три пачки сигарет в день, чтобы мозг не спал, а потом, чтобы уснуть, принимала большие дозы валерианы.
Меньше чем через год после поступления в академию Тамара решила, что первый этап ее обучения подошел к концу. Учителя больше не могли ничему ее научить; амбиции били через край, и она чувствовала, что готова работать над собственным стилем. Ей совсем не нравились авангардные полотна, что выставлялись в левобережных галереях; грязные землистые тона последователей Сезанна, интроспективные абстракции Кандинского, безумный нигилизм дадаистов – все это в равной степени оскорбляло ее художественное чувство. Позже она писала: «Искусство скатилось в банальность; у меня это вызывает лишь отвращение». Большинство современных художников казались ей попросту
