– Мама с дядей Мишей чуть не поругалась. Из-за тебя. Ты, говорит, разлад в семью вносишь. Проповедуешь, говорит, человеколюбие, смирение, а сам забыл, говорит, об очищении грехов своих и свалил на моего сына…

– Так и сказала?

– Ну да! – сказала Маруся, присаживаясь рядом.

– А он как?

– Никак! Шапку – в охапку, только его и видели.

Забрав от брата кринку, она поднялась со ступеньки, направляясь в дом.

– Таня днем приходила. Тебя глазами искала, тоскливые такие глаза…

– Какая Таня? – равнодушно спросил Степан, чувствуя, что покраснел. Но в темноте сестра не заметила смятения брата.

– Та-а-ка-я! – пропела в ответ сестра с скакнула по ступенькам. Наверху она остановилась, прошептав:

– Губошлеп, ты Степа!

– Мань, постой! – бросился он к ней. – Маня!

– Ну тебя! Спать охота… Уехала она. Собралась в дальнюю дорогу: тетка заболела… В Петербург кажись…

«Губошлеп, и в самом деле – губошлеп!» – подумал Степан, подымаясь на сеновал.

Глава седьмая

Никто не мог объяснить странную дружбу Михаила Поликарповича с Матюхой Самойловым, по прозвищу Квашня. Что могло быть общего между уж пожилым благообразным наставником и молодым парнем-варнаком Матвеем, на которого не жаль плюнуть и растереть, а вот поди ты!

Долго приглядывался к нему Поликарпович и тем чаще, чем-то до боли знакомым, веяло от Матюхи. Никому не признаваясь, он вдруг понял, что тот поразительно напоминал своими повадками его же самого. Жили они по соседству, через два дома, и не раз досаждал Матюха Поликарповичу. То камнем в окно запустит, то ворота колом припрет. Сердился, сгребая бородищу в ладони, и думал, как бы проучить зимогора, но каждый раз прощал. Не таким ли был он сам до тех пор, пока не отвез его в Куштумгу Никодим.

Наезжал в Тургояк из захолустной Куштумги старец Никодим. Его жиденькая бородка, пытливые серые глаза на продолговатом лице без морщин вызывали почтительное уважение среди местных старообрядцев. Много начитан, умеющий складно и убедительно говорить, обладающий удивительной памятью, он мог доходчиво пояснить многие вещи, о которых темные жители села никогда и не слыхивали.

Приезжая, Никодим тихо проводил душеспасительные беседы, справлял требы46, собирал толпы мужиков возле кузницы, ибо повод был: подковать лошаденку. Запросто бывал у Поликарпа и в дому, приглядываясь к его старшему сыну.

– Непутевый уродилси, – жаловался Поликарп Матвеич старцу. – Дерзок, своеволен, руки не с того места торчат. Вожжи об его зад измочалил, а толку – нет…

– Годков-то дивно ему?

– Восьмой на Евдокею47 пошел.

– Учить надо, а ты припозднился. Слушай, Поликарп Матвеич, отдай мне Мишку в ученье! Умысел имею: замену себе впору готовить, стареть стал. Наставник из отрока зело добрый бы вырос. Характером, как погляжу, господь не обидел, памятью остер, любознателен, да и ликом в грязь не бросит. Не всем же кувалдой махать… Раскинь умом-то, дело говорю…

– Воля твоя, отец Никодим, – ответил польщенный вниманием столь известного старца кузнец. – Не смею перечить, для меня честь немалая! Вот одежонку справлю, тожно́ привезу. Благослови, отче! – Покорно согласился Поликарп Матвеич, внутренне сожалея, что навсегда потерял помощника.

Куштумга́ – царство лесистых горных круч – в прошлом семейный скит с десятком дворов. По воле случая она когда-то оказалась местом короткой стоянки одного из отрядов Пугачевского атамана Грязнова, следовавшего с Косотурского завода в Кундравинскую слободу. В мае 1774 года солдаты Михельсона, рыскающие по горным тропам, где проходили бунтовщики, сожгли Куштумгский скит. Однако раскольничий дух здесь не был порушен, и на восточном склоне Главного Уральского хребта возродилась деревня. На тесной излучине бурливой и шумной по весне реки застучали топоры. Куштумга повернула сквозь скалы и увалы на север, вдоль хребта, а дома́ полезли улицей вверх по склону Илиндовской горы. Приписанные к Косотурскому заводу крестьяне, пригнанные из-под Тулы и Перми, жгли уголь, гнали смолу и деготь. А с той поры, когда завод перешел к казне, появились в Куштумге пришлые – из беглых каторжников и добровольных переселенцев со всех концов центральной России. Среди них были бондари, что клепали бочки, лагуны и шайки; мастера по телегам и саням, которые могли сработать роскошные кошевки и ходки́ на рессорах. Были среди них искусные колесники и кузнецы.

Куштумга – на редкость сплоченная, друг за дружку горой. В сенокосную пору выходили целыми семьями и помогали одиноким. В короткий срок ставили стога-зароды сена на корм скотине: лошадям, коровам, телятам и овцам. Бабы разводили огороды, собирали грузди, рыжики, опята и ягоды: черемуху, чернику, бруснику, малину. Излишки возили на завод и в Тургояк, где запасались муко́й. Под пашни угодий не было.

Житье в уральской глухомани было привычным, как сто, как двести лет назад. Каждый мужик умел держать в руках топор, косу и вилы, пилу, лопату и кочедык – шило для плетения лаптей.

Отец Никодим считал любой труд не в тягость и умел многое. У него – пятистенный дом на две половины. Левая – под жилье с большущей русской печью и плитой, две кровати, залавок и кухонная утварь. Другая половина дома, с отдельным входом – домашняя молельня с библиотекой и иконостасом. Дом когда-то Никодим строил с отцом, который учил сына всякому полезному делу. Все это было потом.

С десяти лет сельский начетчик-самоучка отправил сына с богомольцами в Москву на Преображенское кладбище – оплот староверов-беспоповцев. В тамошней церкви, у знатных старцев, которым благоволили крупные купцы Москвы и Петербурга, Никодим познавал науки священного православия.

Благословляя сына в дорогу, отец поучал:

– Познавай, сынок, грамоту. Покеда голова свежая. Набирай силу вон, как речка наша Куштумга: с болотистой мочажины выплеснулся ручеек. А как пошла дальше да приняла в себя Каменку да Сухокаменку и Таловку тож – и рекой стала: по весне горы воротит… И твоя голова силу должна вобрать, чтобы крепко стоять в вере Христа – спасителя нашего…

Вернулся Никодим домой через четыре года. Четырнадцать лет! Вытянулся, повзрослел. В эту пору коих девок замуж выдают…

Старцы прислали с ним письмо похвальное. Отец повертел – покрутил бумагу и говорит сыну:

– Ну-кось прочти, – хитрил он, подавая Никодиму книгу греческого письма. – Глаза никудышные стали…

Сын читал, отец слушал и прослезился, думал про себя: «Во, шпарит! А мать не дождалась…»

Стал его к мирским делам и к службе помощником привлекать. «Какой там помощник, отца за пояс заткнет!» – судачили богомольцы. А когда отца не стало, приехал откуда-то старичок на пегой кобылке. Почитал письмо-грамоту из Москвы, поговорил, поспрашивал и благословил занять место отца-наставника старообрядцев. И ничего,