Началась расправа белых. Какой-то техник (фамилию забыл) судился при большевиках с женой офицера, находящегося на фронте. Техник требовал выселения из квартиры в его доме этой женщины с детьми. Народный судья отказал ему в иске ввиду отсутствия основания для выселения. Техник принес жалобу, в которой написал, что не желает в своем доме видеть жену офицера белых. Эта жалоба попала в руки контрразведки, и военный суд Добровольческой армии приговорил техника к повешению. В центре Кисловодска его повесили.

Затем кто-то донес, что бывший чекист Ге с женой скрываются в аристократической семье в Кисловодске и что дали им приют ввиду того, что Ге оказывали много услуг некоторым лицам, жившим в Кисловодске. Как приютившие, так и Ге надеялись на милость белых, имея многих влиятельных защитников. Супругов Ге арестовали. Генерал Шкуро велел отправить Ге в Ессентуки в его, Шкуро, распоряжение. Несколько казаков повели Ге на вокзал и по дороге застрелили его, сделав донесение, что Ге пытался бежать. Жену Ге предали суду, ибо о ней имелись печальные для нее сведения. Установлено, что она была жестока, грабила, брала взятки, послала на казнь нескольких человек. Ее повесили в Кисловодске. Суд приговорил ее к казни, и на ночь ее поместили в гостиницу «Гранд-отель». У дверей стража. Когда утром за Ге пришли, то в нумере, находившемся на третьем этаже, нашли отстриженную косу и женское платье. Как она ушла, кто содействовал и где искать, конечно, не знали. Оказалось, что осужденная бежала, добралась до Ессентуков, искала приюта у прачки, которая, по мнению несчастной, была ей предана. Прачка выдала[172].

Жуткие были эти дни. Большевики убивали по ночам в подвалах или в безлюдных местах, а белые вешали на виду у кисловодцев. Ге висела сутки на страх врагам. Генерал Шкуро, человек не злой, был во власти полковника Рязанова. Я расхаживал по Кисловодску, пытался наладить городское управление. Дело не ладилось. Были мы утомлены, настоящее было не обеспечено, будущее пугало. Лично я без всякого повода нервничал. Мне казалось, что на меня «поглядывают враждебно». Затем явился повод для беспокойства: Рязанов арестовал госпожу Быховскую, нашу хорошую знакомую, и она передала, чтобы я уехал, ибо добираются за что-то ко мне. Пошел я к Петерсону, бывшему помощнику наместника на Кавказе, спросил, не слыхал ли он о производящемся дознании.

Господин Петерсон рассмеялся:

— Надо полагать, хотят особенно отметить вашу большую работу на помощь нам. Спрашивали меня и наших общих друзей, и мы рассказали многое, закончив, что, если бы не вы, многие погибли бы от рук большевиков, от голода и по другим причинам.

Тем не менее мое безотчетное беспокойство не проходило. Встретил знакомого судебного следователя, от которого узнал под большим секретом, что о моей деятельности производилось дознание судебным следователем по особо важным делам, что на меня имеются доносы и меня обвиняют даже в том, что будто я встретил большевиков с «хлебом и солью» после ухода генерала Шкуро. Для меня было ясно, что всяческие нелепости кто-то плетет. Бояться мне было нечего. Вся чиновная знать и крупные деловые люди, застрявшие в Кисловодске, конечно, опровергнут малейший намек на мою якобы вредную деятельность, но было боязно, что бесчинствующие офицеры, неустойчивая власть, отсутствие малейшей гарантии в законной деятельности «волчьего штаба» могут случайно отозваться печально и на мне.

Проходили дни. Многие воспользовались возможностью свободно уезжать, и наше общество таяло. Как-то встретил я судебного следователя по особо важным делам, которого я знал. Он остановился, любезно поздоровался, и мы побеседовали о вопросах общих, а затем я прямо спросил по поводу слухов «о дознании». На что следователь буквально ответил:

— Конечно, глупые сплетни и слухи, но на вашем месте я бы уехал, ибо они могут вас обидеть, задеть. Роет Рязанов — расспрашивает и слушает панегирики по вашему адресу. Здешние, именитый купец Колосов, Калинкин и другие сказали: «Такому человеку памятник надо поставить, без него многие погибли бы. Боятся его и большевики, уважают».

Распрощались, и я пошел в штаб Шкуро, решив взять на всякий случай пропуск на выезд. Без пропуска можно было на Минеральных или по дороге быть задержанными. Нашел заведующего офицера и просил дать мне пропуск.

— Ну, — говорит, — вам-то пропуск не нужен, вас достаточно знают.

— Все же, — говорю, — лучше иметь пропуск, если встретится незнакомый контролер, хотя еду недалеко по линии.

Написал любезный офицер и понес на подпись. Поволновался я, но не задержали пропуск, и я пошел домой, сказал жене о моих опасениях и что решил ехать в Ростов, где подам докладную записку Деникину. Уход мой из дома был вовремя, ибо вечером к дому подошли казаки и спросили меня. Жена сказала, что буду вечером или завтра. Больше они не приходили, и, какова была цель прихода, осталось неизвестным.

В Ростове я немедленно обратился к В. Ф. Зеелеру, занимавшему при Деникине какой-то видный пост, и просил передать мое прошение, в котором изложил все подробности моей деятельности в Кисловодске, указал на ряд обстоятельств, сопровождавших эту деятельность, и просил приказать расследовать все мною сделанное, дабы избавить меня от тайного расследования, оскорбляющего меня и незаслуженно ставящего меня в положение человека, заподозренного в чем-то неблаговидном. Прошение передал Зеелеру и стал ожидать.

Ростов кипел деятельностью. Вылезли новые людишки, спекулировавшие всем, что только поддавалось «обороту». Отстал я за время пребывания в Кисловодске от ростовской жизни. Клиенты узнали о моем возвращении, и колесо завертелось. Был 1920 год, успех Добровольческой армии, и казалось, что большевикам приходит конец. Как мы не разбирались в текущих событиях, как были слепы, бездеятельны даже в малых своих делах и жили текущим днем!

Мои доверители во главе с Ф. Сифнео[173] поручили мне составить и утвердить устав нового «русско-греческого банка». Я окунулся в обычную адвокатскую деятельность, но все же мечтал о возвращении в Кисловодск к общественной работе.

Через месяц после подачи прошения генералу Деникину я получил повестку о явке к генералу Лукомскому. Хмурый старичок, хитрое выражение лица, утомленный, тихо говорит…

— Прочел ваше прошение, переданное мне главнокомандующим для расследования. Не понимаю, на кого и на что жалуетесь. Какие-то сплетни. Никто вас не трогал, и не может быть разговора о преследовании вас. Но не могу скрыть, что ваша деятельность не заслуживает одобрения с нашей точки зрения. Спасая кой-кого, успокаивая местную жизнь, что-то сохраняя, вы, естественно, должны были входить в сношения с большевиками, вести по этому пути городское управление и ряд лиц. Это именуется «соглашательством», и такая политика нам вредна.