Задолго до съемок Донской забрал меня в Киев и поселил на диване в своем кабинете на киностудии. Кабинет был завален листами режиссерского сценария, которые лежали, валялись и торчали отовсюду. Марк Семенович писал, читал, заставляя меня проигрывать куски, снова переписывал и снова заставлял пробовать. Приходя в ужас от моих попыток, он ругался, носился по комнате, наступая на рукописи, потом сам играл и сразу требовал от меня повторять. Но на съемках той же сцены в павильоне Донской вдруг становился необычайно мягок и пристально внимателен к каждой живой интонации. Он ни с того ни с сего позволял мне все переиначивать, вмешиваясь в режиссуру. И он был первым, кто серьезно говорил со мной о кинопостановке и громогласно объявил, что рано или поздно я тоже буду ставить фильмы.

Еще в Москве, когда я впервые читал сценарий, мне стало не по себе в том месте, где значилось, что Павел должен плакать. Никогда не играя драматических ролей, я ни за что не мог выдавить из себя ни одной слезы, и потому был совершенно убежден, что в условия киносъемки в коротком куске действия ни при каких условиях без механического вмешательства (вроде щелканья по носу, горчицы и тому подобных ухищрений, о которых рассказывают «знатоки» кино) слез и в помине не будет. Почему-то у меня в голове как самое страшное и непреодолимое засела именно эта деталь. Хотя на самом деле куда страшнее было то, что Павел приходит к этой надрывной сцене рывком, как бы неожиданно для себя.

– Прости! Прости, мама! – кричит он, бросаясь к ногам Ниловны буквально через несколько секунд после того, как, сидя спиной к матери, он тупо ел из глиняной миски.

А тут еще Марецкая! В тот день ощущение полной беспомощности перед предстоящей сценой с участием знаменитой актрисы заранее овладело мной. Появление Веры Петровны на съемочной площадке совсем спутало мои руки и ноги, так что я уже не знал, как лучше сесть и куда смотреть. Началась черновая репетиция. Лицом ко мне, спиной к аппарату стояла Вера Петровна. Она спокойно, как-то по-особому тепло произносила текст и все время внимательно смотрела на меня, словно боясь помешать мне, нарушить мое «творческое» состояние. А Донской как ни в чем не бывало делал какие-то технические замечания и, кажется, был совершенно спокоен, хотя я уже целую неделю всячески давал ему понять, что не смогу, просто не сумею заплакать в кадре.

Устанавливали свет, пробовали движение операторского крана, а я с ужасом думал только о моменте, когда приготовления закончатся и мне нужно будет сползти с табурета и, глядя на Марецкую, изображать что-то похожее на рыдания. Чем больше я думал об этом, тем яснее понимал, что это совершенно невозможно. В первый же «перекур» я решил, что лучше сознаться, чем опозориться на съемке. Подойдя к Донскому, я сказал, что никаких слез на моем лице не будет и вернее всего сделать так, чтобы в этот момент на экране был не Павел, то есть я, а Ниловна. Донской не стал даже слушать мои жалобы. Он ругался, прогонял меня, смеялся и все, точно упрек, повторял: «Ты же с Марецкой играешь! С Марецкой!»

Я не понимал тогда истинного смысла этих слов и нисколько не мог утешиться этим ответом, потому что прекрасно знал, что все нацелено на мою физиономию и спрятаться за Марецкой, стоящей за спиной к аппарату, мне не дадут.

Но вот пришел момент съемки, все заняли свои места, наступила тишина. И тут, в последний раз плюнув на свое самолюбие, я сказал, обращаясь к режиссерской группе, что не смогу, не сумею и не знаю, как играть эту сцену. Стоящая рядом Вера Петровна спокойно и даже, как мне показалось, с улыбкой сказала: «Да ты не думай об этом».

Откровенно говоря, я рассердился на ее равнодушие, подумав, хорошо, мол, стоя спиной к аппарату, так советовать.

Я занял свое место на табурете.

Мотор! Съемка началась.

Пошла сцена. Я чувствовал, как она идет, буквально долями секунды. От страха у меня пересохло в горле, я едва произносил текст. Сейчас вот-вот наступит. Я должен повернуться к матери, и… я точно понял, что после этого «и» прерву съемку и откажусь от нее, что бы тут ни было! По инерции, только по привычке, выработанной на репетициях, я все же оглянулся и первое, что увидел ясно, «крупным планом», глаза Веры Петровны, полные слез. Она хотела сказать: «Паша!» – но не смогла договорить, и получилось: «Паа», – и снова она повторяла, и снова: «Па! Па!»

Я не отрываясь смотрел на нее и уже не видел ничего вокруг, ее дрожащая рука вдруг коснулась моей головы, в это мгновение я почувствовал, что по моему лицу катятся слезы. Я совершенно забыл, что Вера Петровна стоит спиной к камере, что ее игры не увидит зритель, да и сейчас не видит никто, кроме меня. Она играла только для партнера. Мало того, Вера Петровна играла и за меня, так как от меня требовалось только одно – смотреть на нее. Как бы плохо, непрофессионально и невыразительно я ни бормотал бы в тот день свою роль, главное было другое – рухнула проклятая стена страха, и родилась какая-то светлая надежда, а вместе с тем и желание пробовать делать то, что лежит в ряду чужого амплуа».

Разумеется, в этом отрывке воспоминаний – прежде всего благодарная ода Марецкой, столь по-матерински опекавшей Баталова. Но еще и дань самой картине – этапной и чрезвычайно значимой в творческой биографии актера. «Мать» как бы завершала триптих его работ по воспеванию светлого облика рабочего человека: корабел Журбин, водитель Румянцев, пролетарий-революционер Власов.

«Летят журавли». Лучший фильм ХХ века

В книге Андрея Кончаловского «Низкие истины» есть такие воспоминания этого одного из лучших отечественных, да, пожалуй, и мирового уровня режиссеров: «Музыкантом я не стал. Понял, что должен делать кино. А понял это тогда, когда посмотрел «Летят журавли». Это было потрясение главное, все решившее. Это был удар наотмашь. Такого кино – чувственного, эмоционального, острого по форме – я никогда не видел. Это было кино по-настоящему музыкальное, кинематографический экспрессионизм. Монтаж, крупность планов – все было неожиданностью, все просто сбивало с ног. Ошеломляла игра Тани Самойловой. Я сходил