«Великий знаток советского кинематографа», по совместительству и первый кукурузник страны Никита Хрущев сказал о главной героине «Журавлей»: «Да шлюха она обычная, вот и все». О Баталове, слава богу, не высказался.

О триумфе фильма на Каннском кинофестивале в СССР сообщили только «Известия». Кратко, сдержанно, без названия и фотографий. Без упоминаний режиссера, автора сценария, тем более без фамилий главных действующих лиц фильма.

Сорок шесть лет спустя в России выпустили конверт, на котором изображены режиссер фильма «Летят журавли» Михаил Калатозов и главные герои Татьяна Самойлова – Вероника, Алексей Баталов – Борис.

«Дорогой мой человек». Любовь через всю жизнь

Не зря говорится, что хлеще, чем жизнь, ни одна голова ничего не придумает. После «Журавлей» в творческой биографии Алексея Баталова наступил удивительный период, просто-таки мистический, о чем есть смысл рассказать в подробностях. Сцену смерти главного героя Бориса оператор Урусевский должен был снять ранней весной, когда снег только-только растаял, но почки на деревьях еще не набухли. Сергею Павловичу нужен был прозрачный, насквозь пронизанный солнцем лес. Для сцены с вращающимися березами это ему представлялось главным условием. Оператор долго прокладывал свое изобретение – круговые рельсы, расставлял на берегу речушки солдат. Здесь и должна была сниматься кульминационная сцена разговора Бориса и солдата, язвительно усомнившегося в верности Вероники. Поглядев на фотографию невесты, он возвращает ее хозяину и достает губную гармонику. Ко всеобщему удовольствию стоящих вокруг бойцов, начинает играть мотив арии Верди из оперы «Риголетто» – «Сердце красавицы склонно к измене». Роль ту исполнял Константин Кадочников, сын известного актера. Баталову предстояло выхватить из рук бойца гармонику и сбить его с ног. Да так ловко, чтобы тот упал навзничь с берега в талую весеннюю воду. Это легко сказать: сбить, упасть навзничь. Но попробуй снять такое – семь потов сойдет. Сцена долго никак не получалась. Ведь Косте следовало падать в определенное место, где специально вырубили кустарник, под определенным углом, чтобы не вывалиться из света юпитеров. Чуть вправо или влево – и все летело насмарку: обидчик скрывался за прутьями. А ведь после каждого неудачного дубля Кадочникову еще меняли мокрую шинель на сухую.

Время летит, Калатозов нервничает, а Урусевский вообще напряжен до белого каления. При очередном дубле Баталов, стоявший рядом с Кадочниковым, замечает, что тот снова падает не туда. Хватает Костю за руку, а тот, уже падая, инстинктивно цепляется за рукав Баталова. И в такой сцепке оба артиста летят в канаву. Дальше слово Алексею Владимировичу: «Очнулся я, когда меня в мокрой окровавленной шинели уже запихивали на заднее сиденье машины. Услышал, как впереди говорили, что мы едем в Дмитров. Там находилась ближайшая больница. Пока мы добирались, операционный день закончился. Главный хирург, он же и главный врач, Просенков уже следовал домой. Но, завидев меня, он как-то странно, без расспросов и осмотра, велел снять с меня шинель и немедля уложить на операционный стол. Его спросили, как мыть раненому лицо. Хирург ответил: «Не надо. Я сам». А мое лицо представляло смесь грязи, грима и запекшейся крови, поскольку всю дорогу я промокал и зажимал рваные раны не самым стерильным полотенцем.

Признаться откровенно, врач показался мне каким-то сухим и строгим. Я-то думал, что, завидев меня, он ахнет! Все забегают! И еще я, помню, думал, пока он зашивал мои дырки, как жить дальше, если с кино придется расстаться. А Просенков молча и сосредоточенно «колдовал», принимая от сестры разные инструменты, названия которых я сроду не слышал. Вот никакой боли почему-то сознание мое не зафиксировало.

Конечно, в больнице, да еще в маленьком городке все про всех знают. Уже на следующий день мне сообщили, насколько почитаемый человек наш «главный». И не только в городе, но и во всей обширной округе. И не удивительно. Мне рассказали, что он с первого до последнего дня на фронте служил полевым хирургом. А после войны отдал все силы на восстановление этой больницы, всего медицинского дела в городе и районе. И вообще он такой врач, что лишь зайдет в палату – у больных уже праздник! В общем, когда на третий день меня приехали забирать в Москву, в столичную больницу к какому-то «светилу» именно по лицевой хирургии, я категорически отказался и остался долечиваться у Просенкова.

Кстати говоря, позже при возобновлении съемок меня все же показали московским специалистам. После чего Просенкову тут же предложили место в столичной клинике. Оказалось, что он заштопал меня не специальными лицевыми нитками, а теми, которыми только и располагала тогда больница, – обыкновенными, для полостных операций. Но сделал все ювелирно. В ответ Просенков поблагодарил коллег и отказался.

Однажды на перевязке, вспоминая его деловую сухость и немногословие при нашей первой встрече, у меня мелькнула мысль: а не напомнил ли я в военной шинели фронтовому хирургу его операции в боевых условиях, где церемониться было некогда? Мгновения решали все. Много позже Просенков подтвердил мою догадку. Его мне Бог послал. Та встреча с замечательным хирургом вернула мне надежду на продолжение работы в кино. Но и это еще не все. Дальше все пошло точно по словам Гоголя из его бессмертной «Шинели»: «Так случилось, и бедная история наша неожиданно принимает фантастическое окончание».

Итак, отказавшись переезжать в Москву, я лежу себе, как все, в ставшей родной больнице. Меня навещают коллеги из киногруппы, поскольку съемки каких-то кусочков к эпизоду войны в «Журавлях» возобновились. И однажды они передают мне бандероль, присланную в экспедицию на мое имя из Ленинграда. В ней оказался первый вариант сценария Юрия Павловича Германа «Дорогой мой человек». Я стал читать, а там – как отражение в воде: доктор, война, фронтовой хирург, такая же послевоенная провинциальная больничка. Конечно, на следующей перевязке я показал Просенкову сценарий. Он его прочитал за ночь и на следующий день пришел ко мне в совершеннейшем восторге. Впервые я видел его таким радостным, живым, просто помолодевшим человеком. Он сказал, что ничего подобного никогда не читал про войну, про врачей и именно про военно-полевых хирургов. В ответ я все рассказал врачу о Юрии Павловиче, о Хейфице. И с того вечера он уже не выпускал меня из своих рук, объявив, что, конечно, раны мои благополучно заживут. Надо немедленно готовиться к работе по такому замечательному фильму. Но он должен меня кое-чему научить, потому что, не зная некоторых тонкостей и приемов этого все-таки специфического дела, можно в роли напортачить.

Ну, а дальше оказавшиеся по «Скорой помощи» на столе Просенкова пациенты и по сей день не знают, что среди