Почти два века «ночезрительная труба» Ломоносова считалась его ошибкой, в жизнеописаниях Ломоносова о ней умалчивали. Между тем прав был Ломоносов, а не Румовский и Эпинус. Если бы сетчатка человеческого глаза не меняла своих свойств при очень большом ослаблении света, то Эпинус был бы вполне прав: яркость изображения, получаемого на сетчатке глаза, совсем не зависела бы (для предметов конечных размеров) от применяемой оптики.

В действительности, однако, сетчатка при очень слабом свете приобретает особые свойства; в некоторых пределах при этом воспринимаемая яркость тем больше, чем больше изображение на сетчатке (закон Рикко). Помещая между глазом и предметом в ночных условиях зрительную трубу с большим увеличением, мы увеличиваем яркость изображения на сетчатке и повышаем так называемую разрешающую силу, вследствие чего предметы, не видимые без трубы, становятся различимыми.

Во время Отечественной войны все это выяснилось с полной несомненностью, и сейчас трубы с большим увеличением для ночных наблюдений («ночезрительные трубы») – весьма распространенный предмет вооружения. Достаточно сказать, что так называемая дальность действия больших прожекторов при наблюдении за вражескими самолетами во время ночных полетов при применении «ночезрительных труб» повышается примерно в полтора раза.

Так, через столетия Ломоносов восторжествовал над Румовским и Эпинусом, доказав еще раз глубину и правильность своей мысли и интуиции.

Грустно сознавать, что большинство научных результатов Ломоносова, во многих случаях глубоких, тонких и всегда оригинальных, в свое время долго оставались неизвестными в родной стране и на Западе. Теперь, почти через два века, мы по отрывочным записям восстанавливаем гигантскую фигуру великого первого русского ученого, и работа эта должна быть продолжена, так как Ломоносов – знамя нашей культуры.

Такие современники, как великий Эйлер, близко знавший научную деятельность Ломоносова, исключительно высоко оценивали его. Эйлер назвал Ломоносова «гениальным человеком, который своими познаниями делает честь столько же Академии, как и всей науке». Едва ли в XVIII в. существовал другой более авторитетный и беспристрастный ученый эксперт, чем Эйлер. Поэтому его суждение есть голос настоящей передовой науки того времени. Забвение же Ломоносова-ученого рядовыми современниками – грустный эпизод, по существу не связанный с самой наукой Ломоносова.

Общее культурное влияние Ломоносова огромно. Наш литературный и научный язык, грамматика, поэзия, литература на века определились Ломоносовым. Наша Академия наук с ее неустанным изучением родной страны получила свое настоящее бытие и смысл только через Ломоносова. Двухвековой рассадник науки и просвещения – Московский университет – есть развитие мыслей и планов Ломоносова. Современная громадная советская наука и техника стали возможными на почве, подготовленной Ломоносовым. Ломоносов с его широтою задач, простотой и реальностью решений и несокрушимой настойчивостью стал образцом передовых гениев русской науки в ее дальнейшем развитии – Менделеева, Лебедева, Павлова и других. Ломоносов явился как бы воплощением и символом русской культуры и науки с ее особенностями и своеобразием.

В суровые годы Великой Отечественной войны образ Ломоносова для многих послужил поддержкой и вдохновлял на борьбу за родину.

Всеволод Антонов-Романовский

Воспоминания о Сергее Ивановиче Вавилове

В 1926 г. я поступил на Физико-математический факультет Московского университета (самостоятельный физический факультет выделился из него позже). «Среди преподавателей физического практикума, – сообщила мне моя сокурсница Л. Лебедкина, – есть очень хороший человек – Сергей Иванович Вавилов». Оба мы, тогда студенты, выполняли общий студенческий практикум по физике. Вскоре я сдавал практикум Сергею Ивановичу. Я тогда не мог его выделять среди других профессоров, ибо в целом преподавательский состав был отменным, но в Сергее Ивановиче было что-то особенное.

В 1930 г. я был направлен на работу во Всесоюзный электротехнический институт (ВЭИ) в светотехническую лабораторию. Туда же были распределены и другие: окончивший в том году физфак Владимир Морозов, погибший потом во время Великой Отечественной войны при битве на Курской дуге, и поступившие на год раньше меня в МГУ: Валентин Фабрикант, Валентин Пульвер, который потом погиб на Кавказе, провалившись в ледовую трещину, и Виктор Гинзбург, который вскоре был арестован и долгие годы провел в заключении в лагерях. Но связь с университетом не была утеряна. К нам часто приезжали наши кураторы – Сергей Иванович Вавилов и его коллега Григорий Самуилович Ландсберг. Однажды у нас перегорела ртутная лампа (тогда это была большая ценность). Сергей Иванович достал нам другую. Вскоре мы ее тоже пережгли. Тогда Сергей Иванович вновь достал такую же. При этом ни он, ни Григорий Самуилович нас не попрекали.

Как-то поздно вечером в трамвае я возвращался вместе с Сергеем Ивановичем. Посмотрев в окно, я воскликнул по-итальянски: «Сhe buio profondo» (Какая глубокая темнота!). Ему эта фраза, видимо, понравилась, так как он дважды повторил ее шепотом. Надо сказать, что память у него была поразительная (в одной моей характеристике, написанной им, я обнаружил такие детали, о которых я успел позабыть, а ведь сколько таких подопечных было у него!). В 1932 г. мне удалось вернуться в НИИФ МГУ и вскоре я стал аспирантом.

В том же 1932 г. Сергей Иванович был приглашен на работу в Ленинград, в ГОИ, а в 1934 г. вернулся в Москву, но уже в качестве академика и директора ФИАНа.

Начал регулярно действовать семинар по люминесценции, которым руководил Сергей Иванович. Однажды дверь, ведущая в помещение семинара, оказалась запертой, так как семинар был отменен. Сергей Иванович этого не знал, а я, будучи ответственным за семинар, не предупредил его об этом. Позже, встретив меня, он сказал обиженным голосом: «Как говорится, поцеловал замок!». Это было сказано с таким огорчением, что мы решили: больше ни одного пропуска. И это удалось выдержать и после кончины Сергея Ивановича, в течение почти 40 лет.

Сергей Иванович был доступен всем, несмотря на свою занятость. Он разговаривал со своим собеседником очень доброжелательно, никогда не требовал что-нибудь сделать, а только просил или рекомендовал. И мы старались изо всех сил выполнить его просьбы. Любили мы его.

Всегда поражало, как успевал он не просто просмотреть, а запомнить при этом то огромное количество литературы, которое он получал: он обладал редким даром с одного взгляда схватывать содержание целой страницы.

Когда в ФИАНе чествовали Сергея Ивановича в связи с его избранием на пост президента АН СССР, я спросил его, могу ли я процитировать строки Пушкина про Дундука по-итальянски? Он не согласился. Однако сам он, как говорят, цитировал однажды это стихотворение на Собрании Академии наук, но в смягченном варианте.

Во время эвакуации мы работали в помещении Казанского университета на третьем этаже (на втором был ленинградский физтех, а на первом «Капичник»). В нашей лаборатории четыре человека: Вадим Леонидович Лёвшин, Зинаида Лазаревна Моргенштерн, Зинаида