И вдруг, вместо того чтобы бежать от него, все, захваченные единым могучим порывом, устремляются к нему. Артура окружает плотная стена измученных узников.

— Ты предатель, Артур!

— Иуда, сукин ты сын!

— Продажный пес! — летят ему в лицо страстные, гневные слова обличения.

Разъяренный Артур бьет дубинкой по парирующим удары рукам, по костлявым, худым плечам, по головам и кричащим лицам.

Кто-то упал замертво на землю…

— Ни дна тебе и ни покрышки, паскуда Артур!

Кого-то, оглушенного, подхватили на руки товарищи.

— Осиновый кол тебе в могилу, иуда проклятый!

— Будь про…

— Ты сука, Артур!

— Прииде за все розплата, зрадник!

— Вы здесь получаете по черпаку баланды! Вы у меня будете получать по полчерпака — как в Яме! Коммунисты… — исступленно, по-немецки и по-русски, ревет озверевший хам, раздавая направо и налево удары.

— Палач проклятый!

— Гнусный выродок! Зверюга!

— Фашистский ублюдок! Родину продал! — кричат со всех сторон сотни людей, потрясая кулаками.

Бледный от гнева, Костя кричит больше и громче всех:　

— Шкура продажная! Садист подлый!

Отведя душу криками, я начинаю беспокоиться за Костю: слишком заметно проявляет он свой гнев. Я хватаю его за полу шинели:

— Костя, хватит! Приметит какая-нибудь сволочь, да и самому Артуру в глаза ты много лез… Довольно, ты его не переубедишь, а народ уже отметил шельму… Всю жизнь не забудет… Хватит!

Вырываясь от меня, через головы людей грозя кулаком Артуру, задыхаясь от гнева, бледный, Костя кричит:　

— Ты хуже бешеной собаки, подлый изменник!.. Погоди, поставят и тебя к стенке!..

Накал страстей такой, что, забыв и о пулеметах и о каре за расплату, люди вот-вот растерзают изменника. Он сам это, по-видимому, почувствовал. Уже хватаются немощные, слабые руки за палку, тянутся к одежде палача. Еще миг — и повиснут на нем гроздями рычащие, обезумевшие страшные скелеты-люди!..

— В отхожую яму его, гада!! — повисает над ревущей толпой истошный крик.

Не выдержал Артур. Дубинкой пробив себе дорогу, он трусливо бежит. До самого прохода лавиной катится за ним разгневанная, бушующая толпа. Выскочив за ограждение, бледный от испуга, запаленный Артур молча грозит дубинкой. Он не в силах вымолвить и слова от душащей его ярости. Из-за проволоки тысячи возбужденных лиц смотрят на него с лютой ненавистью.

— Иди, иди жалуйся, прихвостень!

— Катись, катись, подлюга!

— Катись, предатель, пока цел! — слышатся гневные крики, поддерживаемые грозным гулом лагеря.

Вытирая рукавом вспотевшее лицо, трусливо, злобно оглядываясь, Артур, плетется к воротам. Пройдя их, скрывается в дверях комендатуры. Ждем расправы. Но никто не выходит. Не видно ни немцев, ни полицаев. Пулемет на вышке молчит. Быть может, немецкий часовой тоже не любит предателей и поэтому не сказал своего «веского» слова?　

Как растревоженный гигантский пчелиный рой, долго гудит и клокочет страстями лагерь…

Пришла необычно суровая и снежная для Полтавщины зима. С вечера полицаи отделили сто узников. Отбирали более крепких. Попал в эту группу и я.

Рано утром, еще затемно, нас вывели за пределы лагеря. Мы стоим кучкой у комендатуры, жмемся друг к другу и топчемся, спасая ноги от лютого мороза.

Там, за проволокой, начинается день лагеря. Из сараев серой кричащей массой вываливаются подгоняемые полицейскими дубинками узники. Над толпами в морозном воздухе витают клубы пара.

От сараев через весь лагерь к воротам потянулась длинная процессия.

Заиндевелый часовой открывает сильно скрипящие на морозе ворота. Мимо нас в утреннем морозном тумане, попарно, с носилками в руках, медленно идут и идут, еле волоча ноги, люди-призраки с большими красными шестиугольными звездами на груди и спине.

Темные силуэты костлявых согбенных фигур с островерхими развернутыми пилотками на склоненных головах напоминают изломанные, гротескные фигуры средневековых монахов, сошедших с картин Маньяско.

Это похоронная команда евреев. Они несут и несут на носилках и в бочках, висящих на палках, обнаженные, закостеневшие, скрюченные мертвые тела… Наши взоры невольно обращаются к страшной ноше… Бросается в глаза контраст сине-черных заросших лиц и темных рук мертвых, с их изжелта-бледными телами и восковыми ступнями.

Люди проходят, шатаясь из стороны в сторону, к большой яме, выкопанной метрах в пятидесяти от ворот, сваливают в нее тела и возвращаются назад.

Большие глаза пленников из команды — одни измученные, скорбные, другие хмурые, угрюмые, — смотрят в землю с тупым безразличием. Некоторые люди-тени поднимают глаза. И тогда видишь не тень, а человека… Читаешь на заросшем худом лице его скорбные думы, безграничное отчаяние и печать обреченности от повседневного ожидания смерти. Ибо он знает, этот человек, что все гражданские лица еврейской национальности на всей оккупированной территории давно уже уничтожены, и он тоже обречен, но оставлен фашистами на муки, издевательства и глумление.

У ямы, заложив руки назад и широко расставив ноги, стоит фашист. Он в теплой шинели и пушистой меховой шапке. Что он делает там? Неужели любуется делами рук своих? У одного из подходящих к яме евреев из окоченевших рук выскальзывают носилки — и труп сваливается в снег. И тогда из-за спины фашиста вылетает резиновая палка и бьет несчастного по спине, по голове, по чему попало. Тот хватает голый труп в охапку и волочит его под градом ударов в яму. Не только для глумления над людьми стоит фашистский ублюдок у ямы! Обреченные евреи из похоронной команды часто выносят в бочках за пределы лагеря, вместо мертвых, живых узников и тем помогают им бежать.

В нашей сгрудившейся толпе ни разговоров, ни реплик.

Переходя дорогу, мы преграждаем путь двум евреям с носилками. Они, уступая дорогу, останавливаются совсем близко от нас.

Мой взгляд на какой-то миг встречается со взором впередистоящего. Худое, рыжеволосое, спокойное лицо интеллигентного человека, на минуту оторвавшегося от своих тяжелых дум…

Как много хочется ему сказать!.. И кажется, он кое-что понял. Его глаза говорят мне об этом… Миг, и снова нет здесь человека, он снова там, во власти своих мрачных дум, а быть может, своих воспоминаний…

Из комендатуры, стуча и бряцая прикладами винтовок о пол и ступени крыльца, выходит команда тепло одетых полицаев, оцепляет нас и гонит в Хорол — и по тракту дальше. Один из них, словоохотливый, сообщает, что нас ведут в дорожный лагерь Тодта в село Елосоветское, в восемнадцати километрах от Хорола, где мы будем расчищать дороги от снега.

Молниеносная война провалилась, у немцев появились непредвиденные заботы. Мы стали нужны фашистам как рабочая сила.