— А у какого старшины поменять мне эту одежду? — вдруг зло, раздраженно кричит новичок.

— Поменяй одежду свою с тем, кому она совсем не нужна уже будет… — после паузы говорит вполголоса кто-то из кольца людей.

Человек с красной повязкой делает последние затяжки. Его хмурое лицо еще больше мрачнеет. Окружающие молчат в тяжелом раздумье.

Белобрысый узник, видимо, вожак, подумав, глухо говорит новичку:　

— Держись нашей компании, браток!

Фашисты неоднократно объявляли, что будут выпускать из лагеря тех, чьи семьи живут на оккупированной территории. По-видимому, для того, чтобы хоть немного заставить людей верить их повседневному вранью, они отобрали человек сто, выдали им отпускные документы — «аусвайсы» и выстроили перед узниками, стоящими в отстойнике.

— Слушайте все! Все слушайте! — кричит переводчик. — Немецкое командование выпускает из лагеря первую партию пленных, живущих на территории, отвоеванной немцами. Смотрите все на этих людей! Если кто увидит здесь еврея, комиссара, коммуниста или человека, который живет не на отвоеванной еще немцами территории, то пусть он укажет на него. Тому, кто поможет разоблачить таких людей, будет выдан «аусвайс».

Угрюмо молчат толпы людей. Многие узнают среди выпускаемых своих товарищей. Видно, фашисты выхватили из толпы первых попавшихся и, не имея возможности проверить их показания, рассчитывают на предательство.

Дается команда: «Поднять аусвайс!» Вся шеренга поднимает белые бумажки.

— Опустить! Поднять!.. Опустить! — и так несколько раз. Народ молчит…

Тогда выпускаемым приказывают разойтись по лагерю.

— Кто опознает среди выпускаемых неблагонадежных, пусть сообщит это любому полицаю, — объявляет переводчик. Полный расчет: предатель, не посмевший выдать товарища перед народом, может выдать его тайно.

Процедура с выстраиванием перед лагерем одних и тех же людей повторяется несколько дней.

Сегодня, когда все, даже сами «аусвайсники», потеряли окончательно надежду, людей с документами подвели к воротам и… выпустили.

Но прежде фашисты вывели из строя трех-четырех человек, отобрали у них аусвайсы, избили зверски палками, намалевали красную полосу на рукавах и бросили обратно в лагерь…

Есть все же иуды, ценой предательства спасающие свои шкуры, — вот что самое страшное!..

— Да, вот пойдут эти ребята с аусвайсами по Украине, и поползут слухи: «Немцы распускают лагеря!» — говорит вполголоса, как бы самому себе, высокий светловолосый парень.

— Хитер! Ох, хитер немец! — отзывается кто-то из толпы.

— Только хитрость на дураков рассчитана, — отвечает высокий. — Ребята-то расскажут, что здесь пережили…

— Может, и не все расскажут — побоятся: под надзором будут дома…

— Да разве народ не знает, что здесь делается! Вон сколько приходит сюда людей своих выручать! Уйдут, везде, всей Украине расскажут…

— Похоже, что это для нас, для тех, кто здесь остался, делается: надейся, жди… и пропадай с этой надеждой спокойно, без шуму.

— На дураков все это рассчитано.

— Не все найдут силы и до дому добраться: ведь не люди, а ходячие скелеты пошли, — вздыхает кто-то.

Действительно, завтра местные жители через проволоку сообщат нам, что несколько выпущенных с аусвайсами, зайдя в первые хаты, наелись досыта и умерли.

— Эх, если бы мне дали аусвайс, я нашел бы короткую дорожку домой! — мечтательно говорит кто-то в толпе.

— А твой дом где? — спрашивают мечтателя.

— Да тут, совсем рядом… за Уралом.

По толпе, как по камышу ветер, прошелестел смешок.

— Среда выпущенных два твоих земляка пошли — отстал ты от компании, браток! — подшучивает кто-то.

— Анберчи-берчи, лишка не ворчи! — обрывает шутника высокий.

— Тихо! «Боров» идет! — вскрикивают у проволоки. Действительно, вдоль заграждения, тяжело дыша, несет свое брюхо Зингер.

В четырех шагах позади него тянется, как собака с поджатым хвостом за хозяином, корявый полицай с дубинкой.

Трудно сказать, кому из двух причитается больше ненависти и презрения. Сквозь стиснутые зубы цедятся реплики:　

— Какова рожа есть, такову в люди и несть!

— Какова Улька, такова и Акулька.

Комендант вдруг оборачивается к полицаю и своим клекочущим, гортанным голосом что-то приказывает ему по-немецки. Полицай знает немецкий так же, как Зингер русский: здесь они два сапога пара на одну ногу. Все насторожились. Вытянувшись перед Зингером, держась на фашистский манер руками за штаны, силясь понять, что хочет от него хозяин, полицай смотрит на него, вылупив глаза, и бормочет растерянно:　

— Яволь! Яволь![9]

Зингер, разозлившись, переходит, как всегда, на визгливый фальцет и бьет полицая по физиономии. За проволокой вспыхивает злой смех.

— Ха-ха-ха! Го-го-го! — раскатывается по толпе.

— Тянись, тянись, лакей!

— Тянись, иуда!

— Не угодил своему хозяину, холуй! Ха-ха-ха!

— Дай, гepp, еще «пану» по циферблату за верную службу!

— Го-го-го-го!

Полицай, бледнея, тянется все больше и больше, по-прежнему бормоча растерянно:　

— Яволь!.. Нихвирштейн![10]

Не приведи ему бог не угодить коменданту и попасть туда, где смеются его бывшие товарищи: жить ему там только до ночи.

Зингер же принимает смех, по-видимому, как одобрение зрителей: он разжигает его. Злобно вереща, он снова бьет холуя по морде.

— Зо! Зо! Гут, герр! Бессер! Нох айн маль![11] — подзуживает кто-то из-за проволоки Зингера.

— Два чина: дурак да дурачина! — прорывается сквозь хохот дерзкая, зажигающая реплика.

Она вызывает еще большую волну хохота, переходящего в грохот.

— Верно! Попал в точку!

— Какова матка, таково и ягнятко!

— Как ни выслуживайся, золотого горба не сделают!

— Лакей есть лакей! — сыплются реплики.

Сзади жидкие аплодисменты — награда за бесплатный спектакль. Они остудили Зингера. Ударив еще несколько раз полицая, он, почуяв неладное, злобно смотрит за проволоку.

Там, с хитрым лукавым юмором, с откровенной иронией, с ядовитой издевкой смеется и зло хохочет страшная своим видом и неукротимой ненавистью плененная, но не покоренная шумная ватага. Видно, сообразил комендант, что, подзуживая его, узники издеваются над предателем и разыгрывают его самого.

Под его лютым взглядом смех и реплики обрываются. Много, много власти у фашиста: стоит ему захотеть — и пулеметчик нагромоздит здесь сейчас горы трупов!

Передние напускают на лица «невинное» выражение. В задних рядах, как рык сдерживающих ярость, но не укрощенных до конца тигров, долго не затихает злое глухое ворчание. Подбежавший на шум переводчик устраняет недоразумение между герром и «паном». Полицай, вобрав голову в плечи, потрусил выполнять приказание, а разъяренный Зингер с переводчиком идут дальше.

У водопроводного крана в отстойнике, где я каждый день тщательно мою свой котелок, прежде чем спрятать его в вещевой мешок, я встретил сегодня своего учителя — доцента Киевского художественного института Рокитского. До гибели нашего полка мы были в одной батарее. Трудно было нам, обросшим, отекшим от голода, узнать друг друга…

— Евген, это вы?! — воскликнул Николай Андреевич и, обняв меня, горько заплакал не