С тех пор так и повелось: на работе меня знают как Айтбека, а для школьных и университетских друзей я Айтым. Из-за этого часто случались забавные казусы: на застольях и праздниках люди, не знавшие меня, вопросительно переглядывались, пытаясь разобраться, кто такой Айтым, и если это я, то кто такой Айтбек.

Но Салта всегда называла меня Тошкой, а мы называли ее «Салтушка-болтушка», потому что она всегда щебетала, всегда что-то придумывала и была главным голосом нашей семьи. Иногда в шутку называли ее и «Саб-Зиро» – у нее был небольшой шрам над глазом, как у одноименного героя игры. Когда Салте было лет семь, она играла во дворе и чуть не попала под машину. Она успела отскочить, отделалась легким испугом, получила небольшой шрамик и новое шутливое прозвище.

Прозвище, которое она мне дала, мне не нравилось, казалось несерьезным – я же все-таки старший брат, мужчина. А «Тошка» звучало как имя кого-то питомца. Сейчас я бы отдал все на свете, чтобы она еще раз, дразня и смеясь, назвала меня Тошкой.

* * *

В детстве было так: Салта – яркая, любопытная, а я – тихий, самостоятельный, но она всегда подталкивала меня, кружилась, задавала вопросы, подзадоривала. Но была одна общая черта, по которой можно было понять, что мы – выходцы из одной семьи.

Нас объединяло обостренное чувство справедливости: ни я, ни Салта не терпели унижения других людей, оба моментально вспыхивали и готовы были бороться.

Помню, в школе у меня были прекрасные отношения со всеми учителями – я был прилежным, никогда не создавал проблем, да и мне нравилось учиться. Но с одной учительницей не сложилось. Каждый урок с ней проходил как на пороховой бочке, она могла срываться на нас, бить учебником по столу, вызвать кого-то и с особым садистским наслаждением оскорблять и отпускать колкости. Во мне долго боролись воспитание и установка не грубить старшим и то самое желание справедливости.

Однажды мое терпение достигло предела – несносная учительница довела новенькую до слез. Девушка только переехала, была стеснительной и молчаливой и теперь, в своей первый раз у доски, не могла собраться. Учительница разошлась – смеялась над внешним видом ученицы, над ее родным городом и все никак не замолкала, раззадоренная собственным всевластием. Наша новая одноклассница залилась краской и выбежала, еле сдерживая громкие рыдания, и только тогда учительница удовлетворенно уселась на место.

Недолго думая, я организовал свою первую петицию на двойном листочке: «Если вы хотите, чтобы такая-то и такая-то была уволена, поставьте свою подпись». Подписал первым и отдал одноклассникам. Другие ученики подписывали ее на партах и старых подоконниках школы, передавали как первую рукописную конституцию. Но кто-то проявил неосторожность, и учительница забрала листок. Это был настоящий скандал – с криками и угрозами; она пожаловалась директору, и моих родителей впервые вызвали в школу.

Никогда не забуду, что другие учителя поддержали меня и заступились перед директором, а маме сообщили, что раз дело дошло до такого – то и обвинять меня не в чем, я поступил правильно. Учительницу, кстати, так и не уволили, но я навсегда запомнил то чувство единения и торжества.

А Салта еще совсем маленькой могла заставить родителей объясняться перед ней, стоило ей услышать, что кто-то из них хотя бы на полтона повысил голос. Доставалось даже папе, с которым у Салты была необыкновенная связь. Но сестра с детства была беспристрастной и строила нас всех.

Помню, когда мне было 20, я увидел сон: мы с Салтой встретились в баре, она была в белом деловом костюме и рассказывала, как выиграла свое первое дело. Почему-то во сне она была адвокатом. И мне всегда казалось, что с ее уверенностью в себе и тягой к справедливости из нее выйдет отличный адвокат.

Думаю, обостренное чувство справедливости мы с Салтой унаследовали от отца. Он участвовал в декабрьских событиях 1986 года в Алматы [1]. Это событие потрясло всю страну: совсем юных ребят, поющих и стоящих на защите своего народа, обливали ледяной водой на морозе, избивали дубинками, увозили за город, сажали. И наш папа был в эпицентре всех этих событий – они навсегда изменили его. Его пламя вместе с кровью и плотью передалось нам по наследству.

* * *

Наши родители всегда тяжело работали. Хоть папу и можно было назвать традиционно «добытчиком», а маму – «хранительницей домашнего очага», их обоих почти невозможно было застать без дела. Они оба не гнушались никакого труда: занимались разным бизнесом, крестьянским хозяйством и прочим. Работали, ошибались, пробовали снова, иногда неделями пропадали в командировках.

Почему-то эти дни не остались в памяти чем-то тяжелым, не стали поводом для обиды. Когда родителей не было дома, с нами часто оставалась мамина сестренка Гульмира. Сложно было называть ее тетей – мы воспринимали ее больше как старшую сестру. Эти вечера были теплыми и счастливыми – мы были заговорщиками, делились секретами, которые не могли рассказать родителям, пили чай, смотрели фильмы. Некоторых вещей не знал даже я – Салта делилась с тетей многим, спрашивала у нее советов, шепталась о своем, о девичьем, и всегда находила поддержку.

Несмотря на постоянную занятость, родители были внимательны в вопросах нашего воспитания и образования. Они приветствовали праздники, но праздность отрицали. Поэтому мы с Салтой учили языки, аккуратно обращались с деньгами, развивались и помогали развиваться близким.

«Это ваша жизнь, вам решать, как ее прожить, вам нести ответственность за свои решения», – всегда повторяли папа и мама. Этому их научили собственные тяготы и испытания. Нас приучали к ответственности, но для нас это вылилось в любовь к свободе. Мы сами принимали решения, никто никогда на нас не давил и не трясся за нас. Мы знали: папа и мама рядом, они всегда поддержат, а поэтому можно делать шаги и пробовать, совершать ошибки и жить своей жизнью, не оглядываясь на кого-то.

Помню, в одиннадцатом классе я решил поступать в медицинский. Профессия врача казалась мне невероятно благородной, но, кроме этого, я хотел исполнить обещание, данное бабушке, у которой жил до четырех лет. Она посвятила свою жизнь детям – их у них с дедушкой было десять, и все ее дни и мысли были о семье. Я помню ее очень доброй, всегда готовой обнять и что-то рассказать, помню ее теплые мягкие руки. На тот момент, когда я жил у них, она уже часто болела, и