По мне, так люди, разделяющие музыку на правую и левую, очень сильно ограничивают и себя, и музыкальный потенциал. При этом сами себя мы не причисляем ни к одному из сложившихся стилей.

М. Б.: Если подвести итог, промежуточный?

С. Г.: Прошло очень много лет, даже десятилетий. Мы живем в другой стране. Более продвинутая публика. Другие правила игры. Грани стерты, восприятие жизни стало глобальнее. Раньше все было проще в этом плане. Сложнее было в том, что не все было можно. Сейчас можно все, и это изобилие всего породило то, что не достаточно делать то, что тебе нравиться, нужно предлагать публике что-то еще… что мы и пытаемся делать. Тогда было все нельзя и никто не работал – сейчас все можно, но работать вынуждены многие. Тогда деньги не имели особого значения – сейчас они основа всего. И если кто-то считает, что такой музыкой можно зарабатывать, то это зря. Лучше и правильнее к этому относиться, как к хобби.

Дима Хэнк

(присутствовал Миша Клэш, 2004 год)

М. Б.: Дим, признавайся, ты все время рос в том самом районе, о котором местные измайловские хулиганы складывали речевки «как херово жить в Перово»?

Д. Х.: Я знаю другой вариант: «Как урлово жить в Перово». И во многом это было так. Там еще не было метро и стояли деревянные домики вокруг нескольких сталинских строений. А вообще твоя претензия очень похожа на питерский шовинизм. На самом деле хорошие и плохие люди есть везде. А кричалками и частушками были обложены все московские районы периода брежневских застроек. Бытовая ситуация выражалась в том, что детишки бегали вокруг автобусной остановки, собирали бычки и курили их через металлические мундштуки. Но не всегда и не всё так брутально было. Тяга к романтике, вечному и прекрасному была тоже. Все эти старые избушки, вокруг которых ходили козы, коровы и курицы, навевали в подростковом сознании различные легенды. Потом, когда все эти срубы снесли, все детишки лазали по развалинам в поисках партизанских нычек, искали «шмайссеры» и прочие военные атрибуты. По телевизору постоянно крутили темы про войну, так что милитаристская романтика с детства впитывалась неокрепшим детским сознанием. Всё это потом отразилось в организации карбидных взрывов и поджигании пластиковых пакетов для имитации бомбардировок. Короче – процветала пиромания.

Мне каким-то образом повезло с братом Сергеем, более известным неформальной общественности как Мамонт. Он был старше меня, к тому же опытнее, и когда я еще учился в школе, он уже вовсю тусовался с хиппи и был системным чуваком.

М. Б.: По поводу сленга. Здесь уже не раз мной отмечалось, что многие арготизмы неформального мира в нынешний момент заимствованы официозом, и мало того, что заимствованы – в нынешнее время они часто даже имеют обратный смысл. Так уж получилось во времена прорыва девяностых, что кастовые рамки советского общества рухнули, и неформальный мир смешался с будущими чиновниками, которые на тот период дико завидовали неформалам. И заимствовали выражения, часто не вникая в их суть. Тот же термин «система», относившийся к коммуникации хипповского периода, нынче с подачи диссидентов употребляется по отношению к государственной машине. Мир перевернулся.

Д. Х.: Да, сленг сейчас извращен, а тогда Мамонт подгонял мне музыку и фотографии и по большому счету являлся основным источником несоветской информации. И в школе я уже был достаточно продвинутым в этом плане подростком, потому что вместе с братом прослушивал «вражеские голоса» по радио и узнал о панк-революции в Британии буквально с момента первых трансляций концертов Sex Pistols в конце 1970-х. Музыка тогда в основном была хард-роковой, но попадались и гаражные эксперименты, такие как New York Dolls. При этом я уже разделял для себя музыку по стилям и местам происхождения и четко знал, что американский панк отличался от британского.

Как-то мы скооперировали усилия и произвели первый свой намеренный асоциальный акт. Он заключался в захвате школьной радиорубки, из которой неслись сообщения вербального характера. Там же, в этой рубке, была обнаружена какая-то аппаратура, которая стала немалым подспорьем в организации первой перовской панк-группы с названием «Целлофан». Название было таковым потому, что все местные урела постоянно нюхали клей и прочую токсическую дребедень, выпадая при этом из советской реальности. Как бы неосознанно становились отбросами общества, то есть панками. Вот такой вот «панк-рекордз» с шокирующим, для особо посвященных, названием был организован в нашей перовской школе. Аппаратура была полным говном, все эти педальки «вау-вау» и «фузы», но это только добавляло трэшового шарма. Музон состоял из нескольких тяжелых аккордов, тяжелые атональные рифы – и немудрено, что вскоре нашу лавочку прикрыли.

Но деятельность наша на этом не прекратилась, и когда в школе проводился тендер на разработку фирменного новогоднего стиля— на окнах, в коридоре между классами и столовой – я вызвался и дал авангардного художника не меньше Пикассо в молодые годы. Это все было, конечно же, влияние старшего брата, у которого я насмотрелся работ именитых абстракционистов и сюрреалистов. И в подобном стиле вместе с одноклассником с позывным Гудвин мы нарисовали абстракционистских Дедов Морозов, ёлок и Снегурок. Карающие надзирательные органы в виде педсовета обвинили нас, одиннадцатилетних подростков, в пропаганде буржуазного искусства, и был поставлен вопрос об исключении нас из школы № 792. Но поскольку школа была единственной в округе, исключать нас было попросту некуда.

М. Б.: Наверное, пребывание в школе в тот период состояло из монотонного овладевания знаниями?..

Д. Х.: …и перемен, на которых школьники уныло бродили по кругу. Даже не припомню – против часовой стрелки или наоборот. Изредка это болото всплескивалось комсомольскими авантюрами: как бы что-нибудь изготовить руками детишек на уроках труда и втюхать это на школьной ярмарке родителям учеников. Да, именно так все и было. Через эти мелкие спекуляции и организации субботников комсомол