— До сих пор я не говорил тебе, но, считаю, ты должна об этом знать, — слишком напористо проговорил он. — Твой брат звонил мне и пригрозил, что изобьет меня веслом, если мы не прекратим встречаться.

— Зачем ты говоришь такие вещи? Келл не бандит.

Однако тихий голосок внутри (где же он обитал? в голове? в животе? в сердце?) прошептал: «Ты же знаешь, это может оказаться правдой».

— Можно вывезти парня из Филадельфии…

— Замолчи, Дон! — отрезала Грейс, разозлившись сильнее, чтобы заглушить этот голосок. — Ладно, ты не можешь смириться с моим успехом, но…

— Успехом? — засмеялся Дон. — Одна постановка на Бродвее, по-твоему, уже успех? Давай хотя бы дождемся рецензий, хорошо?

Тут Грейс схватила сумочку с ночными принадлежностями, выскочила из квартиры и захлопнула за собой дверь. «Подожди!» — воскликнул тоненький голосок внутри, но она все равно ушла.

В тот же вечер Дон позвонил, извинился, а через несколько дней, не получив от нее никаких известий, приехал в театр с коробкой ее любимых французских шоколадных конфет — запрещенный прием, конечно, ведь он был знаком с половиной труппы, и Грейс пришлось мило общаться с ним у всех на глазах. В тот же вечер он ухитрился напроситься в компанию, в которой она собиралась ужинать. Грейс пыталась этого избежать, но все равно каким-то образом оказалась в кабинке между Доном и секретаршей режиссера, краснощекой женщиной с облупившейся помадой по имени Ханна Симпсон. Грейс мужественно беседовала с ней на протяжении всего ужина, узнав все о ее детях-старшеклассниках, сыне и дочери, которые тоже хотели стать артистами, и престарелом отце с деменцией (тот, к вящему огорчению ее мужа, жил с ними в Квинсе). Отказываясь от вина, которое ей предлагали, она почувствовала чуть ли не отвращение, когда Дон зашептал ей на ухо:

— Мне правда очень жаль, Грейс, прости. Я уверен, отзывы будут великолепными. Ты теперь собираешься наказывать меня вечно?

Тогда она повернулась к нему и увидела на его лице ту же глупую влюбленность, что у всех тех парней, с которыми ей пришлось иметь дело, взрослея. А она-то думала, что Дон совсем другой! Но он был всего лишь старше и от этого почему-то казался еще более жалким. От того, чтобы отшатнуться от него или положить всему конец одной резкой фразой, ее удержало лишь слово, которое он использовал: «наказывать». Ведь именно так она думала о собственном отце и весной, и много-много раз в детстве: что он предпочитает наказывать ее молчанием. Разве сейчас она не поступала таким же образом с Доном? Пусть ей и не нравилось слушать, как критикуют ее родственников, но уподобляться им она тоже не собиралась. В конце концов, она затеяла всю эту историю с Нью-Йорком ради того, чтобы быть собой — настоящей Грейс Келли. Той Грейс, которую родители наконец-то смогут разглядеть, зауважать и полюбить.

Изогнув губы в извиняющейся улыбке, она под столом коснулась его руки и проговорила:

— Прости, что я в последнее время такая сумасшедшая. Просто я беспокоюсь из-за спектакля и… ну, в общем, немного не в себе.

Дон откликнулся с видимым облегчением:

— Очень тебя понимаю, ведь это такой большой прорыв. А нервничать нормально, это здоровая реакция. Но ты сыграешь великолепно, Грейс. Так же, как в округе Бакс. Даже лучше.

— Спасибо, Дон. Твои слова много для меня значат.

Так и было. Но это ничего не меняло.

Их маленький обмен любезностями удачно подвел к тому, что, когда Дон попытался увезти ее к себе на такси, она сказала:

— Не сегодня, Дон. Я ужасно вымоталась, мне нужно выспаться, иначе завтра я не смогу репетировать.

Потом ей пришлось отказать ему еще несколько раз, и он понял намек. Помогло и то, что, в последний раз явившись к ней без предупреждения, Дон увидел на почетном месте в центре обеденного стола вазу с великолепным букетом Амира. Урок был усвоен: связываться с коллегами по ремеслу рискованно. Тут нужна осторожность.

Хорошо, что ее театральная карьера пошла в гору, иначе Грейс куда сильнее разочаровалась бы. Но она находила совершенное и полное успокоение, выходя каждый вечер из метро на углу Сорок пятой и Бродвея, когда белые огни театров еще только загорались в осенних сумерках. Весь октябрь постановка по кусочкам собиралась воедино, пока Рэймонд Мэсси и Мэди Кристиане, которая играла ее мать, оживляли пьесу на сцене, где гуляли сквозняки. Это была самая большая сцена из всех, что видела Грейс, — и все они, актеры, словно понемногу подрастали и становились более статными, в точности как ей виделось в мечтах, — а ведь вначале, стоя на сцене, она казалась себе крохотной. Но пьеса обретала плоть и кровь, связи между ее персонажем и персонажами Рэймонда и Мэди устанавливались и крепли, декорации занимали свои места за ней и вокруг нее, и Грейс уже чудилось, что на сцене она становится больше.

За четыре дня до премьеры, двенадцатого ноября, она отпраздновала свой двадцатый день рождения в ресторане «Сарди» с Рэймондом, Мэди, дядей Джорджем, Пруди, Кэролайн, еще несколькими подружками по «Барбизону», которые до сих пор жили в городе, и их молодыми людьми. Не желая осложнений, она отправилась на свой юбилей холостячкой, чувствуя себя на миллион долларов в новом черном платье из «Сакса» с пышной шифоновой юбкой и декольте как у балерины. Скучая по матери — которая, впрочем, через несколько дней должна была вместе с отцом приехать на спектакль и для повторного празднования дня рождения в тесном семейном кругу, — Грейс надела еще и подаренное той на восемнадцатилетие жемчужное колье. Вечеринка вышла искрометной, полной возбуждения из-за приближающейся премьеры «Отца», со множеством тостов за здоровье и профессиональные успехи именинницы.

— Спасибо, дорогие, — сказала Грейс, задув свечи на шоколадном торте. — С вами, такими талантливыми и заботливыми, я чувствую себя сегодня самой везучей девушкой в Нью-Йорке, а значит, и в мире. Надеюсь, через пять дней вы будете думать обо мне так же хорошо, как я о вас.

Пока гости потешались над ее самоуничижением, Грейс подняла бокал с шампанским;

— За самых лучших из всех друзей!

Она почувствовала тепло на сердце, потому что знала; друзья не станут любить ее меньше, если спектакль — или она сама — провалится. Грейс относилась к ним точно так же. Однако где-то на задворках сознания мелькнули чьи-то насмешливые слова «девушка с обложки», и в горле встал тревожный комок, словно все, чем она наслаждалась этой ночью, было незаслуженным, украденным и вовсе ей не принадлежащим.

* * *