по своей слепоте не думает, знать не знает!

Пусть кому-то смешон слепец, — но тогда смешнее

     тот глупец, что слеп от неведенья и неразумья.

Тот мудрец, что понял истинную природу

     глаз телесных и прочих опор земного сознанья,

Только он от сансары способен освободиться,

     озарив свой путь чистейшим светочем знанья.

Если мысль твоя, закосневшая в лжи и скверне,

     истомилась в сетях страданий этого мира,

Если блага желаешь себе, то скорей избавься

     от опор земного, обманчивого сознанья!..»

И пока все громче, взволнованней пел царевич

     о своей судьбе, о печалях мира земного,

В этот час предрассветный проснулся в дворцовой спальне

     старый царь Ашока, прислушался и подумал:

«Я живу, непрестанно охваченный тайной тревогой, —

     мне увиденный сон дурной не дает покоя:

Почему мой сын, пребывающий в Такшашиле,

     до сих пор мне оттуда письма не прислал ни разу?

Мог ли тот, о ком ни мгновенья не забывал я,

     позабыть меня ради тех, кто сейчас его окружает?

Да, не зря говорят, что за время долгой разлуки

     между самыми близкими узы любви слабеют!

Вот я слышу звуки — протяжные струнные звуки,

     это сладкое пение дивнозвучащей вины,

Вот я слышу голос, — он так приятен для слуха,

     словно льется из мира гандхарвов — певцов небесных.

Но ведь этот сладостный голос — голос Куналы!

     Почему же скрывается он? Не пойму, в чем дело!»

Так подумал царь — и, сомненья прогнать желая,

     одного из усердных слуг поскорее кликнул:

«С давних пор я люблю чудесное пенье Куналы

     и его сладкозвучной вины чистые звуки.

Полагаю, мой сын-царевич домой вернулся,

     но пока никого почему-то не хочет видеть.

И, однако, его выдает искусство игры и пенья,

     не забыть, как играет на струнах он дивной вины,

Я взволнован их звоном, как слон бывает взволнован,

     если видит, что гибнет любимый его слоненок.

Так ступай быстрей и ко мне приведи немедля

     человека, чье пенье так схоже с пеньем Куналы!»

Поспешил слуга, — вот вошел он в царский слоновник

     и слепого странника с виной в руках увидел.

Посмотрев на него, изнуренного стужей и зноем,

     потерявшего всю свою красоту былую,

На слепого певца, изувеченного, худого,

     поспешил обратно слуга к своему государю.

И когда, возвратись во дворцовую опочивальню,

     вновь предстал слуга перед мудрым царем Ашокой,

В знак почтенья склонясь и смиренно сложив ладони,

     так сказал властелину посланец его усердный:

«О великий царь! Я своими глазами видел:

     то совсем не прекрасный Кунала — твой сын любимый,

А слепой певец, побледневший от стужи и ветра

     и утративший юных лет красоту былую.

Изнуренный, несчастный, со спутницей жалкой своею

     приютился в дворцовом слоновнике тот скиталец, —

Это он всю ночь поет так протяжно, грустно,

     это он играет на сладкозвучной вине…»

Слыша это, скорбеть стал Ашока, мудрый правитель,

     и с душой глубоко потрясенною так подумал:

«О, не зря видел сон я — предвестье большого горя,

     это — мой Кунала, глаза у него погибли!»

Так решив, зарыдал, опасеньем страшным томимый,

     и тому же слуге опять приказал властитель:

«Поскорей ко мне приведи слепого скитальца,

     не дает мне покоя мысль о несчастьях сына!»

Услыхавший такие речи слуга усердный

     повеленье царя поспешил немедля исполнить

И, опять в слоновник войдя, подойдя к Кунале,

     так расспрашивать начал слепого певца-скитальца:

«Ты откуда, как звать тебя, чей ты сын, пришелец?»

     И ответил слепец: «Вся земля, что вокруг мы видим,

Пребывает под мощною властью царя Ашоки

     из великого рода Маурьев достославных.

Я был сыном царя, было имя мое — Кунала,

     а теперь я сын властителя дхармы — Будды!»

Изумился слуга ответу слепца-пришельца

     и повел его с верной женою к царю Ашоке.

Увидал государь пришедшего вместе с женою

     молодого слепца, иссушенного зноем и ветром,

И воскликнул рыдающим голосом: «О благородный!

     Не Кунала ли ты? Умоляю, скажи мне правду!»

И, услышав голос отца, склонился Кунала

     и ответил смиренно: «Ты прав, государь великий!

Я — Кунала, твой сын! Я ослеп, но обрел прозренье —

     сыном стал величайшего из величайших муни!»{211}

Поглядел царь Ашока сыну в лицо родное,

     что осталось без лотосов-глаз, красоты лишилось,

И Куналу узнал, и жену его молодую,

     и не вынес их вида несчастного — чувств лишился.

А придя в себя, опять взглянул на Куналу —

     на померкший лик его с вырванными глазами

И опять без сознанья упал потрясенный Ашока

     с безутешным сердцем, сжигаемый скорбью о сыне.

Наконец, приведенный в сознанье водой благовонной —

     ледяною водой, что в лицо ему брызгали слуги,

Обнял царь долгожданного, вновь обретенного сына

     и не мог успокоиться — долго скорбел и плакал.

А чуть-чуть успокоясь, но все еще тяжко вздыхая,

     он руками шею обвил любимого сына

И, ладонью погладив лицо молодого страдальца,

     так ему сказал с безутешным, горьким рыданьем:

«Я когда-то Куналою сына назвал, потому что

     были яркими глазки его, как у птицы куналы.

Как же ныне, о сын мой, тебя назову Куналой,

     если дивные эти глаза навсегда погибли?

Ах, увы, мой сын, всем живым ты радовал взоры,

     почему же теперь так плачевен твой жалкий облик?

И куда подевались лотосы глаз прекрасных,

     чьи лучи соблазняли даже небесных красавиц?

О казна добродетелей, мыслей высоких обитель,

     о любимец Сарасвати{212}, доблестей клад бесценный!

Почему,