Советские законы – самые гуманные в мире, но их человеколюбие должно распространяться лишь на честных тружеников, а в отношении паразитических элементов, всех тех, кто живет за счет народа, законы должны быть суровы, ибо указанная категория лиц – это наш внутренний враг[171].

Определение «внутренний враг» недвусмысленно переводило регистр разговора в плоскость политической/идеологической борьбы с врагами советской власти, являясь, по сути, модификацией недавней терминологии периода сталинского террора – «враг народа». В качестве такой группы «внутренних врагов», связанных (в частности, через отношения купли-продажи дефицитных товаров) с иностранцами (в которых чекисты априори видели потенциальных шпионов), КГБ выдвинул советскую «золотую молодежь» и/или просто молодежь, с презрением относившуюся к советской «трудовой этике» и к идеологическим ценностям[172]. К последней группе, с точки зрения органов госбезопасности, принадлежал и Иосиф Бродский. Это позволяло им, несмотря на недостаточность оснований для уголовного преследования по политической статье, применить к поэту указ от 4 мая 1961 года, предусматривавший до пяти лет ссылки. При этом вопрос о правомерности применения указа о «тунеядцах» отходил на второй план, будучи подменен для КГБ вопросом об идеологической целесообразности репрессии против Бродского как «внутреннего врага»: «Процессуально я верю, что есть ошибки», – признавал, говоря с представителем прокуратуры о деле Бродского, полковник Шумилов[173]. Это, однако, не значило, что данная ведомственная логика разделялась другими советскими инстанциями – прежде всего партийными, в задачи которых входил, в частности, контроль над органами госбезопасности.

Это противоречие между чекистской («ведомственной») и «партийной» логиками и создало внутренний институциональный конфликт в деле Бродского, приведший, в конце концов, к его (относительно успешному для поэта) разрешению.

3

Вечером 13 февраля 1964 года, на следующий день после возвращения Бродского из Москвы, куда он уехал в декабре 1963 года, чтобы избежать возможного ареста в Ленинграде, и где лег в психиатрическую больницу им. Кащенко для получения справки о душевном нездоровье (также призванной защитить его от преследования властей), Бродский при выходе из своей квартиры на Литейном проспекте был задержан сотрудниками КГБ в штатском

и без предъявления [ими] каких-либо документов посажен в автомашину и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без составления документа о задержании или аресте был немедленно водворен в камеру одиночного заключения[174].

Родители узнали о том, что Бродский арестован и содержится в отделении милиции, только сутки спустя. Формально он был задержан «в обеспечение явки в суд»[175], хотя в суд он не вызывался и административная статья, по которой его обвиняли, не предполагала лишения свободы. В течение четырех суток, которые Бродский провел в одиночной камере отделения милиции на улице Маяковского, 27, родителям не было предоставлено свидания с ним, несмотря на согласие судьи и районного прокурора. Первые же действия властей в отношении Бродского в рамках преследования его по административной статье за тунеядство продемонстрировали особый статус этого, казалось бы, формально рядового дела. Всем было очевидно, что, по выражению журналистки О. Г. Чайковской, еще до ареста Бродского приехавшей в Ленинград в связи с его делом в качестве корреспондента «Известий», это «комитетское дело»[176].

Участие КГБ в подготовке и ведении дела Бродского не заявлялось публично, но и не скрывалось внутри государственных структур – заведенное Прокуратурой СССР 4 марта 1964 года (после первых общественных протестов и еще до вынесения приговора Бродскому 13 марта) наблюдательное производство по делу Бродского было поручено Отделу по надзору за следствием в органах государственной безопасности. Как отмечает О. В. Эдельман, изучившая надзорное дело о Бродском в фонде Прокуратуры СССР в Государственном архиве Российской Федерации,

Никаких других дел о тунеядстве, кроме этого, среди производств Отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР нет; и стоит ли напоминать, что к ведению органов госбезопасности вопрос о тунеядстве не относился[177].

Проблема КГБ в деле Бродского заключалась в том, что органам – при недостаточности улик для применения к нему «политической» 70-й статьи УК («антисоветская агитация и пропаганда») – не удалось убедительно мотивировать для советской общественности причины преследования молодого поэта. Ключевой эпизод дела – история с несостоявшимся угоном самолета в Самарканде – в изложении фельетонистов «Вечернего Ленинграда» выглядел настолько экстравагантно, что – в сочетании с допущенными ими многочисленными ошибками и прямыми подлогами в изложении биографии Бродского и при цитировании его стихов – производил впечатление нелепой выдумки. Отношение литературных кругов к авторам фельетона в декабре 1963 года исчерпывающе выразил тот же Игорь Ефимов в другом письме в газету – в «Вечерний Ленинград»:

Когда люди показывают себя настолько небрезгливыми в выборе средств, трудно верить тому, что они пишут. Я не знаю никого из тех, кого они именуют окружением Бродского, но я не могу поверить тому, что о них написано, и не потому, что там что-то ужасное – нет, просто авторы потеряли уже доверие. Когда же они скатываются до дешевого детектива с <…> попыткой похищения самолета – это воспринимается только как пародия[178].

Одним из «неправдивых пунктов статьи» в «Вечернем Ленинграде» называет историю с самолетом Ф. А. Вигдорова в письме Л. К. Чуковской от 29 февраля 1964 года[179]. Та же реакция зафиксирована в дневнике самой Чуковской 13 марта 1964 года:

Законных оснований для его [Бродского] осуждения нет. КГБ, рассмотрев его дело, отпустило его на волю <…> Если же правда, что он хотел бежать за границу (чего я не думаю), то почему бы его туда не отпустить?[180]

Очевидное несоответствие вменяемых Бродскому нарушений закона и требуемой авторами фельетона меры его наказания бросалось в глаза и вызывало недоумение современников, особенно тех из них, кто не понаслышке был знаком с советской репрессивной машиной. Так, 3 декабря 1963 года драматург А. К. Гладков писал Н. Я. Мандельштам:

Про И. Бродского в «Веч<ернем> Ленинграде» написали страшно: не только про его стишки, которые мне лично не нравятся, – тут и связи с уголовниками и спекулянтами, и встречи с иностранцами, и подготовка побега за границу. В иные времена за это давали полный набор: 25 <лет> и 5 и 5. А сейчас статья оканчивается требованием выслать его из Ленинграда[181].

Публичное столкновение двух точек зрения на процесс Бродского зафиксировано в воспоминаниях Е. Г. Эткинда о заседании секретариата и партбюро ленинградского отделения СП РСФСР 20 марта 1964 года, где защитникам поэта от обвинений в тунеядстве на суде – Н. И. Грудининой, В. Г. Адмони и самому Эткинду –