П.Н. Милюков очень метко подметил, что «…детские годы Наташи развили в ней преимущественно потребности сердца; потребности эти удовлетворялись религией и тем, что она называла дружбой»[134].

Весной 1835 года Герцен был сослан в Вятку.

Герцен регулярно писал своей кузине, делился в переписке своими впечатлениями о ссылке. Любовная история в Вятке, связанная с юной Прасковьей Петровной Медведевой, бывшей замужем за мужем-стариком, потрясла его, заставила изменить свое отношение к жизни.

История с Медведевой многое проясняет в характере Герцена. Мимолетно увлекшись, он разбудил в женщине страстную любовь, и она всей душой отдалась Герцену. После смерти престарелого мужа она осталась с тремя детьми без всяких средств, любовь к яркому и сильному Александру казалась ей спасательным кругом в бушующем море жизни.

Однако два года жизни в Вятке в 1836–1837 годы позволили Александру быстро осознать легковесность чувств к Прасковье и по-настоящему полюбить Натали. Эта душевная раздвоенность между тем породила тяжелые нравственные терзания: так мучительно тяжело было осознание причиненной боли П. Медведевой, которая, казалось, готова была свести счеты с жизнью из-за Александра. Драму умершей любви Герцена наблюдала Наташа, готовая на самопожертвование и искренне просившая Александра: «О друг мой, спаси, спаси ее, не убивай! Ты не говори ей теперь обо мне потому, что ей было бы это неприятно, но легче ли будет ее сердцу узнать это после? Мне жаль ее, ты можешь все, Александр, тебе поручаю ее, спаси ее от самого себя»[135].

Ситуация была разрешена, и Медведева приняла ее, но это нисколько не успокаивало автора любовной драмы. Нравственные муки побуждали его стремиться устроить ее жизнь, помочь хотя бы материально. Это был тот самый мизер, который хоть как-то унимал душевную боль. Понимая, что материальная помощь для гордой женщины может быть унизительной, он искал пути облегчения ее судьбы. Бедная, не имеющая возможностей содержать троих детей, она, возможно, потеряла последний шанс устроить свою жизнь. «Свадьба Герцена и Наташи состоялась во Владимире 9 мая 1838 года. И хотя присутствие Медведевой требовало, – сам Герцен понимал – сил нечеловеческих, однако они решили вызвать Медведеву во Владимир и найти ей там место, проявляя чуткость и возможную в тех условиях деликатность. Ей первой послал он в Вятку отрывки из своей «поэмы» – драматической фантазии «Лициния». «Прасковье Петровне посылаю отрывок из моей поэмы, которая сама есть отрывок из меня самого, а я отрывок человечества, а человечество – вселенной», – настолько ценил Герцен «поэтическую натуру» Медведевой[136]. Однако абсурдность и неловкость ситуации совместного проживания во Владимире преодолеть не удалось, она была очевидной. Александр организует переезд Медведевой к отцу Ивану Алексеевичу в Москву, подыскивая место в качестве классной дамы. Даже позже, покидая Россию в 1847 году, он поручает своему брату Егору Ивановичу заботиться о несчастной женщине. Судьба к Прасковье Медведевой была, впрочем, несправедлива: в середине 1850-х годов она умерла и была похоронена братом в Новодевичьем монастыре. Поразительно, но Герцен описал свой роман с П. Медведевой в рассказе «Там», где она выведена в образе Елены. По замыслу автора, Елена умирает и ее хоронят в Новодевичьем монастыре. Так литературная фантазия Герцена сплелась с реальной судьбой женщины, глубоко любившей его[137].

Как расценить этот эпизод жизни Герцена, виноват ли он в этой драме любви? Ситуация, очевидно, банальная, независящая от движения сердец. Ясно одно, что Герцен выступил перед нами как совестливый и чуткий человек – осознание своей причастности к драме Медведевой многие годы тревожило его сознание. Трудно не согласиться с П.Н. Милюковым, что этот случай привел к пониманию Герценом значения любви. «История его любви развязывалась сама собой. Он успел узнать, какое место занимает в сердце двоюродной сестры, которую считал прежде ребенком»[138]. Эта любовь разрешилась браком. 7 мая 1838 года Наташа бежит из княжеского дома, а 9 мая Герцены обвенчались во Владимире. «Целая полоса жизни была отжита: со свадьбы Герцен начинал новую эпоху своего существования»[139].

Семейная жизнь поставила перед молодым супругом важные вопросы соотношения личного счастья, так желаемого Н.А. Захарьиной, с интересом к общественному творчеству. Эти вопросы Герцен поднял в статье «Капризы и раздумья. По поводу одной драмы» (октябрь 1842 г.).

Весьма показательно, что эта статья была написана в период новгородской ссылки, когда Александр все более проникался осознанием своей непримиримости к российской государственной системе. Философские размышления о смысле жизни здесь прикрывают ту решимость, которая вызревала у Герцена в отношении власти. Это была статья о жизненном самоопределении Герцена, она была пронизана размышлениями о смысле человеческого существования. Семейная жизнь предполагает соблюдение определенных социальных правил и норм общественной морали. Должен ли человек устроить свою жизнь, подчиняясь формальным правилам общественной морали и религии, или жить чувством, отдавши себя любовным страстям? Герцена эта дилемма не устраивает. «Везде, где гордый формализм касается жизни, он стремится рабски подчинить страсти сердца, всю естественную сторону, все личные требования – разуму, как бы чувствуя, что он не совладает с ними, пока они на воле»[140].

Разбирая христианское отношение к браку, Герцен приходит к следующему выводу: «Сознание, что я жертвую всею сердечной стороной бытия для нравственной идеи брака, – вот награда. Словом, брак для брака. Самое высшее развитие такого брака будет, когда муж и жена друг друга терпеть не могут и исполняют ex ofcif io супружеские обязанности. Тут торжество брака для брака гораздо полнейшее, чем в случае равнодушия. Люди равнодушные друг к другу могут до расчету жить вместе; они не мешают друг другу»[141].

Подчиняет всеобщему человека и религия. «Формализм топчет ногами всю сторону естественной непосредственности; религия и тут его побеждает, ибо она, признавая семейную жизнь, считает ее естественною непосредственностью, в свою очередь, перед жизнью в высшем мире. Да, религия снимает семейную жизнь, как и частную, во имя высшей и громко призывает к ней: “Кто любит отца своего и мать свою более меня, тот не достоин меня”. Эта высшая жизнь не состоит из одного отрицания естественных влечений и сухого исполнения долга: она имеет свою положительную сферу во всеобщих интересах своих; поднимаясь в нее, личные страсти сами собою теряют важность и силу