Конечно же, я ревниво огорчился, что каким-то подобным образом талант как внимание раньше меня определял Гете (или не Гете).

А гений…

Есть такая фраза, что в каждом гении одна доля таланта и 99 долей труда. Этот афоризм, с автором или безымянный, воспринимается без возражений. Магия чисел, процентов. Тут побывала математика. Не ясно. Похоже на то, но не ясно. А Моцарт? А Эварист Галуа и сотни других легких гениев, творивших запросто, без изнурения.

По-моему, гениальность — это вкус.

Талант умеет присоединяться к Высшему знанию и сознанию. А гений угадывает, где именно следует присоединиться.

Один остроумец делил мировых философов на богов (их у него всего трое: Платон, Аристотель и Кант. Голосую за весь список), полубогов, гениев, полугениев… У меня тоже в систематике кроме простых гениев из энциклопедии еще есть малые гении. В том смысле, что задатки-то у них были, но не пришлось.

Писателя — не печатали, актер — всю жизнь проиграл, но в провинциальном театре. А ведь был гением. Раздел для несостоявшихся. В исключительных условиях бы, в оранжерее для гениальных, там бы — да! А так — нет.

Вот про Андрея Белого все почти говорят, что он в жизни был гениальным куда более, чем оказался на деле. Или Велимир Хлебников.

Короче, раздел для меня самого и мне подобных людей.

А Дима Диджиокас… Это особая статья.

Я же его и на «Яндексе» нашел. Где-то играл, что-то режиссировал. Не состоялся. Как и я. Становись, Дима, ко мне в затылок.

Дима был артист. В смысле хотел быть артистом. Великим. И говорил мне что-то об этом, хвастался. Говорил об отце — великом актере, хотя и сумасшедшем. У меня вот как раз тоже случилась беда с отцом. О Смоктуновском. Другие в великие не тянут. Я слушал в пол-уха, всерьез не принимал.

У меня у самого родной дядя Заслуженный артист РСФСР, среди ближайших друзей — Олег Битюков в областном театре играет, Люсин отец. — в народном, еще один близкий друг, Иоська Крапман, в том же народном, и к тому же я сам.

Вот расскажу, уже не стыдно.

Еще в школе, в дневной школе, в девятом классе, наша учительница объявила, что будет проходить городской конкурс чтецов, все могут принять участие. И фамилии назвала. Пятнадцать имен, мое последнее. Я лучше всех стихи читал, не сбивался, но она, сука, назвала меня последним. Ладно! Я пошел. Никто, кроме меня, но я пошел. Маленький, еще и косоглазый. У меня дикция хорошая, голос громкий, дефектов речи нет. Я был уверен, что стихи читаю лучше всех. Особенно мне не нравился Качалов. Глубина голоса, мощь, красота. Но он не читал стихи, он демонстрировал возможности своего голоса. Да и многие другие. Завывания, усиления, паузы не в соответствии со смыслом стиха, а только очередная поза голоса. Но есть и те, кто мне нравится.

Я в восторге от того, как Лановой читает Пушкина. Хотя он и говорит, что на всю жизнь коммунист.

В общем, народу набралось человек сто. И большинство читали откровенно плохо. Забывали, сбивались. Но один парень меня потряс. Он читал «Скупого рыцаря». Не читал, а играл. Заламывал руки, падал на колени, катался по сцене. Открывал якобы крышку сундука с сокровищами, якобы их перебирал и рассматривал…

Он собирался поступать в театральный вуз. И я его забоялся. С моими скромными, сдержанными жестами…

Я читал «Песню о Буревестнике».

И занял второе место. Мне дали какую-то грамоту и пригласили на областной конкурс. Который и состоялся недели через две. Я был уверен, что этот скупой рыцарь и тут займет первое место, я так его робел, что даже не познакомился. Нет, нет, душа моя не замирала, мне не нравились его кривляния, но это было так далеко от того, что делал я.

Я победил!

Мне опять дали грамоту и приз — огромную готовальню.

Тут я сильно обиделся. Какой-нибудь хоть бы профиль Пушкина, акварельный рисунок незабудки. А тут готовальня. Иди, мол, ты, мальчик, черти отсюда.

Стала наша вечерняя школа готовиться к празднованию Нового года. Конечно, я считал необходимым как-то выделиться. Рисовал плакаты, стенды карикатур. Кроме того, надо было много озвучивать, и везде был мой мужественный баритон. А на озвучивание женской партии пригласили ткачиху, отличницу. Однако она начинала так неудержимо хохотать, как только ей давали микрофон в руки, будто он ей что-то смешное напоминал. После двадцати проб женскую партию стала читать все та же молоденькая учительница физики. Она не хохотала. Ей микрофон ничего не напоминал.

Поразила меня еще одна девушка. Она попросилась петь. Ничего не понимаю в голосах и слухе, но она слов не знала и не понимала. С закрытыми от внутреннего восторга глазами она со всей мочи вставляла в тексты популярных песен такую отсебятину, что уж тут-то мы с физичкой подыхали от хохота (жалею, не записал). Я ведь то же самое делаю. Пою-ору под душем, если каких-то слов не знаю, свои вставляю, и чем дальше по смыслу, тем смешнее. С этой девочкой было не так. Я с ней разговаривал. Если бы удалось этот разговор записать, он имел бы какую-то реальную ценность. Может быть, для психологов. А так…

Сорок лет прошло, я все забыл, только общая интонация. Ну, неважно, поверите или нет. Как бы это сказать… Она вообще ни в одной песне смысла не видела, не слышала. И была уверена, что он и не нужен. Нужны просто любые русские слова, пропетые под эту мелодию. Она так на концерте и пела… Две песни.

Я читал на сей раз «Песню о Соколе».

И Дима читал. Вот эту самую светловскую «Гренаду».

По идейным соображениям я этот стих не люблю, но какое это имеет значение?

Дима вышел, повернул голову вбок, направо, в профиль к публике, назвал первое слово, и я утратил сознание. Какой там к черту Качалов!

Это был гений! Ни одного движения, ни одного жеста. Только голос. Не прямо в зал, а сбоку. У меня до сих пор шерсть дыбом и по телу мурашки.

Пусть долго и счастливо живет артист, Великий артист —