Граждане в вечном, неоплатном долгу перед Родиной.

Каждый гражданин ежедневно обязан доказывать свою беззаветную преданность Родине. Прежние заслуги уже учтены, награды розданы, и они не являются более оправданием и защитой провинившемуся.

В герои выдвигается Павлик Морозов — государственные, социальные интересы важнее кровных. Религии вменяется зачисление его в святые.

Все это полностью соответствует мысли Дюрренматта, высказанной им в «Ромуле Великом»: «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя Родиной».

Страна стремительно развивается, широко используется рабский труд, рабов не жалеют, и на их костях удачно осуществляются любые самые фантастические проекты. Любое действие завершается успехом, триумфом.

Если успеха нет, его провозглашают.

Бешеными темпами расцветает культура. Книг выпускается столько, сколько не осилит никакая другая страна, если она, в свою очередь, не Держава. Живописные полотна, фильмы, оперы и патриотические балеты. Любому экономическому начинанию посвящается балет. И две оперы. О каждом предприятии-гиганте написана книга, удостоенная премии.

Те научные отрасли, где успехов не удалось добиться, объявляются вредными, подрывающими устои, отвлекающими от борьбы. Кроме обычных видов искусства становится все более популярными публичное бичевание и самобичевание. До крови. Билеты по цене цирка.

Служащие ходят в формах с ведомственными отличиями. Школьники в синем, школьницы в розовом, обучение раздельное. Студенты в тужурках, проститутки в желтых чулках. Главным лозунгом эпохи становится фраза: «Кто не хочет стать частью катка, становится частью дороги».

Глава возлагает на себя все обязанности, лавровый венок Императора, Диктатора и бога (в случае поголовного атеизма, с маленькой буквы). Гимны, портреты, бюсты, памятники. Спектакли, детские утренники, книги, разукрашенные биографии. Допускаются и даже поощряются любые формы выражения восхищения тираном, его умом, прозорливостью, его туалетной бумагой, мудростью, почерком, вкусом, добротой, человеческой простотой, красотой, физической силой, аппетитом, умением плавать, исправно работающим желудком.

Люди искусства получают награды и привилегии в строгом соответствии со способностью вылизать досуха.

По всенародному требованию Император ежедневно оплодотворяет одну несовершеннолетнюю девственницу. Лучше, если двух. Молодец, может!

Еще лучше, если он совращает мальчиков, собак или ослов, на худенький кончик — просто ест за обедом своих подданных, прежде всего политических оппонентов. Все это нисколько не снижает. Даже добавляет.

Любой тоталитарный режим обречен.

Человек, конкретный человек может его и не пережить, и ему такой режим кажется вечным. Отнюдь. Об этом написан роман «Осень патриарха». Верен закон: чем дольше длится время империи, тем сокрушительней ее крах. Долго рассказывать, как при диктаторе меняются поколения придворных, как постепенно, но с необходимостью придворные вырождаются в лакеев (вариант: в тайных убийц), не умеющих управлять. После смерти тирана они не могут удержать власть. Смута. Волны убийств и разоблачений… Кровь и грязь, грязь и кровь… Пока не подрастет следующие или третье поколение, не наступит время компромиссов, время успокоительной демократии.

Новый выход из этого тупика нашли корейцы, возродив династический переход власти от отца к сыну… Посмотрим, что будет после. После отца и сына. Думается, святой дух демократии.

Демократия тоже невечна. Определяющий показатель наступившей демократии — свобода слова. Я знаю, о чем говорю, статья уголовного кодекса, по которой я был осужден — антисоветская агитация и пропаганда, — осиновый кол в глотке этой свободы. И вот поэтому авторитетно заявляю: свобода слова — это не бесспорное, безусловное благо, а напротив, часто, быть может в большинстве своем, — зло, вред.

Большинству из тех, кому дарована свобода слова, лучше бы помолчать. Им и сказать нечего. То есть они могут орать, протестовать, кликушествовать, проявлять свое крикливое несогласие, но им нечего сказать, у них нет своих идей, они и не понимают идей чужих. Эти горлопаны, в том числе студенты, не отдельные студенты, а именно социальный класс, возраст студентов, готовы с увлечением повторять то последнее, что они услышали. Вчера они били стекла и до хрипоты орали одно, сегодня прямо противоположное, главное для них — именно орать и бить стекла.

Люди, народ, голосуют за депутатов, которые их обкрадывают, потом требуют бить палками этих депутатов по голове, голосуют за других. Свобода!

Беспорядки.

То же самое происходит и в сенатах, конгрессах. Любой самый очевидный вопрос тонет в бесконечных прениях, в обсуждении бессмысленных уточнений и дополнений. Обсуждения могут перейти в драку. Потому что — свобода!

Пойманного за руку убийцу суд отпускает, умелые адвокаты находят для этого ровно столько лазеек в законе, сколько потребуется. Не проходит, застревает в массе оговорок и условий любой экономически выгодный проект.

В попытке хоть как-то ограничить свободу слова, придумали политкорректность.

Как бы говорить-то можно, называть нельзя. Правильными словами называть нельзя. Нельзя дураку сказать «дурак» — может не понять, обидеться. Негра нельзя назвать негром, и уж ни в коем случае нельзя педераста назвать педерастом. Пидаром гнойным. Иная сексуальная ориентация, мать ее растак. Но негр и есть негр, как его не назови. Тем более педераст. Слов становится больше, за счет смысла.

Государственная арба постепенно со скрипом замедляется, пока полностью не останавливается. Но затормозившая, остановившаяся в своем развитии страна постепенно проваливается в пучину кризиса, ее пожирает или только надгрызает тоталитарный сосед. Тогда на выручку в последний момент, как спаситель тут же объявленного Отечества, приходит сильная личность — Наполеон.

Все это, конечно, не быстро, человек за свою жизнь не успевает насладиться полным качком маятника от демократии до тоталитаризма. Для полного шага маятника нужна пара сотен лет.

Но некоторым везет, они живут в переломный момент, во время, когда ход маятника меняется на противоположный. Мне повезло.

Тоталитаризм бессонно, надуто серьезен, лишен чувства юмора. Юмор допустим, но ограничен. Список разрешенных тем, реестр допустимых к высмеиванию лиц, профессий. В советской стране было безопасно смеяться над дворниками, слесарями-сантехниками и кандидатами безвестных наук. Ограниченно шутить можно было об управдоме и председателе колхоза. Но о начальстве, особенно если районного масштаба, — ни-ни. Всякая критика воспринимается как хула, хула — как подрыв, подрыв — как диверсия. Диверсия сама по себе контрреволюционна.

И это не теория, не только сверху, это жизнь, вся пронизана этим параноидальным отсутствием чувства юмора. Стоит появиться какой-то комедии, а в ней смешной человек, не враг, упаси Боже, но неуклюжий тупица, врач например, — как сотни писем.

— Мы, советские врачи, днями-ночами, бессонно, непрерывно… А тут нас… Это бросает тень… Оскорбляет достоинство… Мы требуем… НЕ ПУЩАТЬ!!!

И инженеры, таксисты. И не дай Бог тронуть сталеваров, шахтеров, механизаторов.

Любого пролетария. А у того диктатура.

Демократия, напротив, смешлива. Шутки, анекдоты, карикатуры на министров, на президента, на его жену, на самого Бога. Ничего святого, все обхохатывается.

Датские демократы