Война закончилась 2 сентября 1945 года, и книгоиздание расцвело. За границей многие солдаты приобрели привычку к чтению, поглощая дешевые издания бестселлеров в бумажных обложках, которые распространял Военный книжный совет (ВКС) (Council on Books in Wartime, CBW)[105]. В 1943 году ВКС в массовом порядке начал печатать «Издания вооруженных сил»[106]. К концу войны и функционирования совета ВКС выпустил почти 123 миллиона книг[107]. В военное время ВКС помогал издателям и журналам держаться на плаву, а также демократизировал чтение[108].

Закон о льготах для солдат (G.I. Bill) 1944 года, самый амбициозный образовательный эксперимент в истории[109], отправил огромное количество американских ветеранов в вузы – 2 232 000 человек[110]. Высшее образование означало более высокую зарплату, а с увеличением среднего класса возросли и траты граждан. С ростом процента грамотности и свободного времени американцы начали покупать больше книг[111]. Началась золотая эпоха американского капитализма и книгоиздания[112]. «Печатное слово было королем, – написал Эл Силверман, много лет занимавший пост председателя клуба “Книга месяца” (Book of the Month) и впоследствии редактировавший работы Томаса Корагессана Бойла, Уильяма Кеннеди и Сола Беллоу в издательстве “Викинг” (Viking), – а литература находилась в центре американской культуры»[113].[114]

В начале вечера Джудит, Бетти и их друзья нервно жались к бару, слишком быстро пили коктейли и сомневались, что кто-либо вообще придет. Но к тому времени, как летнее солнце растаяло на Вест-Сайде, квартира Арнофф была под завязку забита писателями, их друзьями, агентами, редакторами и молодыми людьми, которые стремились присоединиться к их числу.

Джудит пригласила Вандеркуков и Гора Видала, которые привели своих известных друзей. Ее кавалером стал Рётке, который был в городе проездом. Бетти была потрясена тем, какие звезды окружали ее коллегу и подругу. «Джудит знала столько авторов. Любое общение с ровесниками было для нее второстепенным», – сказала мне Бетти[115]. Проведя год в «Даблдее», она только начала строить отношения с авторами, которыми восхищалась. Но во время гулянок она видела, что Джудит в этом плане вырвалась уже очень далеко вперед. На подобных вечеринках Бетти начала знакомиться с иной стороной Джудит. «Пара коктейлей, и она становилась совершенно другим человеком, – рассказывала мне Бетти. – Гораздо более свободной. И менее скованной»[116]. Бетти начала понимать, что строгий офисный образ Джудит был намеренной и продуманной подачей себя для окружающих. «Я и не подозревала, какой увлекательной была ее жизнь», – вспоминала Бетти.

Но Джудит она таковой не казалась. Как только она вернулась к родителям после выпускного, дом № 139 на 66-й Восточной улице стал магнитом для потенциальных ухажеров, которых Филлис приглашала на коктейли или ужин, с нетерпением ожидая, когда ее дочь наконец найдет себе мужа и остепенится. «Я должна была найти хорошего мужчину, который бы желательно работал на Уолл-стрит и много получал, – пояснила мне Джудит. – Я должна была быть образованной и общительной. Возможно, вступить в клуб. Попасть в светский журнал. Она была настолько ужасным снобом. – В ее голосе звучала насмешка. – Такой я должна была быть. Но хотела я быть свободной». Поэтому весной 1947 года, когда Сара Мур сообщила Джудит, что ее родители на все лето уехали на Лонг-Айленд, и пригласила ее пожить в квартире на Риверсайд-драйв, пока их нет, Джудит сразу согласилась. Ей нужно было передохнуть и все осмыслить: прошедший год вышел очень сумбурным.

Гуляя с коллегами и кузиной Джейн, Джудит знакомилась с множеством мужчин. В «Даблдее» «никого не было. Все либо были женаты, либо хотели быстрой интрижки». Она ходила на свидания, но никто не приковывал ее внимания. «Американские мужчины были скучными», – призналась мне Джудит. Рётке оставался единственным, кто заставлял сердце Джудит трепетать, но она не была уверена, что у их отношений есть какое-либо будущее.

Весной 1946 года, успокоившись после маниакального эпизода, Рётке начал искать новую преподавательскую должность. Он хотел жить в Нью-Йорке, но там ему ничего не предлагали. Вместо этого его наняли в Университет штата Пенсильвания (Penn State), располагавшийся 250 милями западнее. Ему было скучно и одиноко, и он требовал от Джудит внимания. «Что ж, я на месте, и здесь ужасно уныло, – писал он ей в письме в феврале 1947 года. – Было бы так здорово, как ты выражаешься, услышать “Привет”, произнесенное твоим низким голосом по телефону. С любовью, Т.»[117]. У Джудит болела душа из-за разделявшего их расстояния и мрачного настроения Рётке, но, когда поэт приехал в Нью-Йорк, она оставила все сомнения в стороне. Они попивали коктейли, ходили по джазовым клубам с друзьями, а потом переплетались на простынях в отельном номере Рётке, пока она не была вынуждена уходить домой. Даже когда они были вместе, Джудит всегда ожидала расставания. От этого она чувствовала себя уязвимой и неуверенной в себе. На выходных после вечеринки у Бетти она написала: «Пожалуйста, прости мне мои трудные моменты. Я хочу, чтобы ты запомнил лучшую версию меня. Ты мне слишком нравишься – в конце концов, ты сам в этом виноват. С большой любовью, Джуди»[118].

Рётке оставался непредсказуемым и нередко отменял планы в последний момент. Джудит находила эти эмоциональные качели утомляющими и унизительными. Она разозлилась и обиделась, когда в начале июля поэт не пришел на их встречу в Нью-Йорке. Он забрасывал ее письмами из Саратога-Спрингс, куда только что приехал в резиденцию в Яддо с июля по август. Но несколько недель Джудит совсем ему не отвечала. «Дражайший Тед, – написала она наконец, – думаю, твое молчание – ответ на мое. Ладно, но не забывай, дорогой, что я всегда потакала тебе в моменты рассеянности и в целом хаотичного состояния твоего разума»[119]. Несмотря на растущее недоверие к Рётке, она не смогла окончательно проститься с ним или завершить отношения на сдержанной ноте. «Я слишком сильно по тебе скучаю. Спокойной ночи, родной. Пожалуйста, попытайся думать по-доброму о своей “самой белокурой малышке”», – писала она.[120]

Это письмо взбудоражило Рётке, и он умолял Джудит приехать к нему[121]. Она не ответила. В середине августа поэт снова написал ей в приступе тревоги. «Дорогая кошечка, я подождал, и никакого звонка. (Почему-то мне кажется, что тебе плевать, общаемся мы или нет. Возможно, это детская